— Мне тоже.
Молодая женщина встала и направилась к выходу. Возле двери ей показалось, будто она слышит поскуливание китайской собачки.
За аккуратной изгородью намеренно запущенного сада начиналась грунтовая дорожка. Она сбегала по склону холма, петляя, словно капризная река, местами исчезая в зарослях розы «Форсайт», ныряя в волны гинкго, над которыми реяли чайки. Надо было пройти по этой тропинке не менее тысячи футов, чтобы добраться до искусственных развалин, находившихся в двухстах футах ниже Обители Сна.
Развалины занимали добрый акр склона холма. В джунглях сирени, среди колоколов огромных ив виднелись потрескавшиеся фонтаны, полуосыпавшиеся бордюры, накренившиеся или вовсе поваленные колонны, безликие и безрукие статуи и относительно редкие груды обломков. Тропа постепенно расширялась и наконец исчезала там, где прибой Времени стирал навеваемое руинами memento mori,[33] и где брели мужчина и женщина из Круга. Руины, казалось, околдовывали, заставляя забыть о времени, и мужчина, обводя их взглядом, мог бы сказать, «Я старше, чем все это», а его спутница могла сказать в ответ: «Когда-нибудь мы снова придем сюда, и ничего этого уже не будет.» Но она молчала, шагая вслед за ним по щебню, туда, где посреди высохшего фонтана ухмылялся варварски изувеченный Пан. Там начиналась другая тропа, не запланированная создателями сада и появившаяся совсем недавно, там желтела вытоптанная трава и густо рос шиповник. Мужчина и женщина приблизились к стене, отделяющей развалины от берега, пробрались сквозь пролом, как коммандос, чтобы взять приступом полоску пляжа длинной в четверть мили. Здесь песок был не так чист, как на городских пляжах, где его раз в три дня заменяли свежим, зато тени здесь были удивительно резкими, а у воды лежали плоские камни, удобные для раздумий.
— А ты обленилась, — заметил он, сбрасывая туфли и зарывая пальцы ног в холодный песок. — Не захотела идти в обход.
— Да, я обленилась, — согласилась она.
Они разделись и направились к воде.
— Не толкайся!
— Вперед! Наперегонки до скал!
На этот раз он победил.
Они нежились на лоне Атлантики, как самые обычные купальщики любой эпохи.
— Кажется, я могла бы остаться здесь навсегда.
— Сейчас холодные ночи. К тому же, здесь часто бывают шторма. Запросто может унести в море.
— Если бы всегда было, как сейчас, — поправилась она.
— «Verweeile doch, du bist so schon»,[34] — процитировал он. — Помнишь Фауста? Он проиграл. Проиграет и Спящий. Я тут как-то перечитывал Юнгера… Эй! В чем дело?
— Ни в чем.
— Девочка, что-то тут не так. Я же вижу.
— Какая тебе разница?
— Что значит — какая разница? Ну-ка, выкладывай!
Ее рука, словно мост, перекинулась через маленькое ущелье между каменными плитами и нашла его руку. Он перевернулся набок, с тревогой глядя на влажный атлас ее волос, смеженные веки, впалые пустыни щек и кроваво-красный оазис рта. Она сильнее сжала его руку.
— Давай останемся здесь навсегда, несмотря на холод и шторма.
— Ты хочешь сказать…
— Что мы можем сойти на этой остановке.
— Понятно. Но…
— Но тебе этого не хочется? Тебе нравится этот великий розыгрыш?
Он отвернулся.
— Кажется, в ту ночь ты был прав.
— В какую ночь?
— Когда сказал, что нас дурачат. Что мы — последние люди на Земле, и пляшем перед пришельцами, которые наблюдают за нами по непостижимым для нас причинам. Кто мы, как не образы на экране осциллографа? Мне смертельно надоело быть предметом изучения.
Он не отрываясь глядел в море.
— Мне сейчас очень нравится в Кругу, — сказал он. — Поначалу я был к нему амбивалентен. Но несколько недель, то есть лет, тому назад я побывал на своем прежнем рабочем месте. Теперь там все иначе. Масштабнее. Совершеннее. И дело не в том, что там появились устройства, о которых пятьдесят- шестьдесят лет назад я даже мечтать не смел. Пока я там находился, меня не оставляло странное чувство… Я беседовал с малюткой Тентом, главным технологом, который по части болтовни не уступит Юнгеру. Я не слушал его, а просто смотрел на все эти тандем-резервуары и узлы механизмов, и внезапно понял, что когда-нибудь в одном из этих корпусов, среди сумрака и блеска нержавеющей стали, из стекла, пластика и пляшущих электронов будет создано нечто. И это нечто будет таким прекрасным, что мне очень хотелось бы присутствовать при его рождении. Это было всего лишь предчувствие; я не назову его мистическим опытом или чем-нибудь в этом роде. Но если бы то мгновение осталось со мной навсегда… Как бы ни было, Круг — это билет на спектакль, который я мечтаю посмотреть.
— Милый, в сердце человека живут ожидание и воспоминания, но не мгновения…
— Может быть, ты и права. — Наклонясь над водой, Мур поцеловал кровь ее рта.
«Verweeile doch…
…du bist so schon…»
…Они танцевали…
…На Балу, завершающем все Балы…
Заявление Леоты Мэйсон и Элвина Мура ошеломило Круг, собравшийся в канун Рождества. После роскошного обеда и обмена яркими и дорогими безделушками погасли огни. Гигантская новогодняя елка, венчающая прозрачный пентхауз, сияла в каждой растаявшей снежинке на стекле потолка, словно Галактика в миниатюре.
Все часы Лондона показывали девять вечера.
— В Рождество — свадьба, в канун Крещения — развод, — сказал кто-то во тьме.
— Что они будут делать, если их вызовут на «бис»? — шепотом спросил другой.
Кто-то захихикал, затем несколько голосов фальшиво и нестройно затянули рождественский гимн.
— Сегодня мы в центре внимания, — усмехнулся Мур.
— Когда мы с тобой танцевали в «Сундуке Дэви Джонса», они корчились и блевали на пол.
— Круг нынче не тот, что прежде, — заметил он. — Совсем не тот. Сколько появилось новых лиц? Сколько исчезло знакомых? Куда уходят наши люди?
— На кладбище слонов? — предположила она. — Кто знает.
— «Сердце — это кладбище дворняг,
Скрывшихся от глаз живодера.
Там любовь покрыта смертью, как глазурью,
И псы сползаются туда околевать…» — продекламировал Мур.
— Это Юнгер?
— Да. Почему-то вспомнилось.
— Лучше бы не вспоминалось. Мне не нравится.
— Извини.
— А где сам Юнгер? — спросил он, когда мрак рассеялся, и люди встали с кресел.
— Наверное, возле чаши с пуншем. Или под столом.
— Под стол ему вроде бы рановато. — Мур поежился. — Между прочим, что мы здесь делаем? Почему ты потребовала, чтобы мы прилетели на этот Бал?
— Потому что сейчас — сезон милосердия и любви…
— И веры, и надежды, — с усмешкой подхватил он. На сантименты потянуло? Хорошо, я тоже буду
