Принимать у себя мужчину-иностранца в столь поздний час, когда мужа нет дома, – есть из-за чего поволноваться. Чтобы не испугать женщину, я ссутулился, старался говорить тихо и не делать резких движений. Катерина смущенно вынесла из кухни ломтик черного хлеба со щепоткой соли на пластиковой тарелке и протянула мне. Наверное, лет тридцать назад я видел по телевизору, как на советской космической станции хлебом-солью встречали американских астронавтов. Потребовалось некоторое время, пока я вспомнил, что это обряд, означающий гостеприимство.
– Это ваша кровать.
В углу у стены, отгороженная занавеской, стояла самодельная кровать из подобранных на берегу досок. Сейчас ее застелили накрахмаленным бельем, но обычно, видимо, использовали как диван. Треугольная гостевая каморка, наспех сооруженная в углу, была меньше камеры-одиночки в тюрьме. В турагентстве в Южно-Сахалинске мне пообещали отдельную комнату с трехразовым питанием. Закусив нижнюю губу, я вспоминал лицо лысого турагента, подозрительно бойко расхваливавшего достоинства квартиры. Могу представить себе его невозмутимую физиономию, если я вздумаю обратиться к нему с жалобой на невыполненные условия: «У вас же есть отдельная кровать, отгороженная занавеской».
Как я дышу во сне, сколько раз переворачиваюсь, когда встаю в туалет – частная жизнь за занавеской даст ответы на все эти вопросы.
Не спрашивая моего согласия, меня сделали членом семьи Богдановых. Я улыбнулся Катерине, чтобы она не заметила моего разочарования.
– Извините, у нас так тесно, – сказала она и достала бутылку водки. Я открыл чемодан и отдал ей привезенные в подарок чай, губную помаду и летнее кимоно.
– Чувствуйте себя как дома. Мы с Иваном покажем вам все, что захотите. И в лес можем сводить, и на горячие источники, и на рыбозавод.
Что ж, пусть меня запихали в треугольную каморку, но если хозяева будут дружелюбны, я и тут заживу неплохо. Я вообще-то не на курорт приехал. Смогут ли японцы и русские жить вместе на этом острове, зависит от того, привыкну ли я к этой каморке, – так решил я для себя и для начала переоделся в пижаму.
Я лег на диван, который скрипел, как сверчок, и мне показалось, что сверху за мной кто-то наблюдает. Я поднял голову и, всматриваясь в темноту, увидел икону. На изогнутой иконной доске печальный Иисус почему-то смотрел на останки Девы Марии, хотя сам должен был умереть раньше матери. На его ладони стояла крошечная Богоматерь. Похоже, меня положили спать в самом священном для семьи углу. Да, в таком месте не уснешь, пока не привыкнешь. Вдруг я вспомнил о Нине, бросившей мне красную нитку с пирса в Корсакове, достал из кармана пиджака деревяшку и положил ее рядом с иконой. Этот маленький обряд хотя бы немного породнил меня со святым углом.
6
На следующее после приезда утро я встретился за завтраком со всем семейством Богдановых. Дети совсем не стеснялись присутствия чужого человека, который со вчерашней ночи стал жить в их семье, – зевали за столом, набивали полный рот оладьями и запивали молоком, ну а потом побежали в школу. Иван, похоже, толком не выспался, лицо у него было опухшее, однако он старательно демонстрировал гостеприимство и улыбался, дыша перегаром. Разговаривая, он придвигался очень близко, и не составляло труда догадаться, что он ел вчера на ужин. Пытаясь сохранить дистанцию, я отодвигался от него, но он тут же вновь сокращал расстояние.
Иван держал бар в городе, и жители острова просиживали в нем подолгу. Слухи о пьяных драках, изменах и ссорах, о появлении давно забытых или совсем новых людей стекались к Ивану в бар, обрастая новыми подробностями, и расходились по всем домам острова. Уже распространилась молва о странном японце, приехавшем на остров, и были высказаны разнообразные предположения о причинах его появления.
– Заходите сегодня вечером в бар, познакомьтесь с людьми, и потом вам самому проще будет, – посоветовал Иван, и я не раздумывая последовал его совету.
Иван все время что-то делал. Он и пяти минут не мог усидеть на одном месте, сразу находил себе новое занятие. Только что обсуждал со мной, куда можно сходить, – и уже на кухне разделывает горбушу, достает из нее икру. Закончив, берет карту острова и показывает: вот здесь наш дом, а у этой сопки река с горячим источником, а из этой бухты японские авианосцы отправлялись бомбить Пёрл-Харбор на Гавайях. Я уткнулся в карту, а он уже вышел из комнаты. Я только все посмотрел, а он, запыхавшись, возвращается с ведром, полным картошки. Не успел оглянуться, как он поправляет мою скрипучую кровать, лупит молотком по вылезшему гвоздю. Молоток у него словно из каменного века: видно, сам сделал, привязав к палке каменный брусок.
– Пойду пройдусь, – жестами объясняю я, и он выбегает из комнаты, чтобы поймать машину. Я выхожу вместе с ним: вдруг по дороге он опять найдет себе какую-нибудь работу. Иван в резиновых сапогах перебегает через внутренний двор, где в грязи растет картошка, и зовет водителя из соседнего дома. Через пять минут подъезжает автобус ультраправых, на котором я приехал сюда вечером.
– Вам куда?
Если не найти себе какого-нибудь развлечения, долго на острове не протянешь.
– Хочу город посмотреть, – говорю я.
От огней, которые я увидел вчера вечером с лодки, веяло тоской. Я надеялся, что днем атмосфера тут поживее, но за колдобинами дороги с засохшей колеей от грузовиков, никакого оживления не наблюдалось. Мы тряслись по серпантину то вверх, то вниз, и взгляд невольно останавливался на черных силуэтах сопок, на густых хвойных лесах, окутанных туманом, на сером цементном небе. Когда машина подъехала к рядам деревянных домишек, выкрашенных в бурый цвет, водитель сказал:
– Вот и город.
Действительно, там стояли столбы с натянутыми между ними электрическими проводами. Людей не было видно, даже мусора нигде не накидано.
Я спросил, нет ли у них какой-нибудь оживленной улицы, где все собираются. Водитель остановил микроавтобус на перекрестке, закурил:
– Здесь центр города.
Я решил подыграть его шутке. Вышел из машины, опять попал в лужу и промочил ноги. Иван зашептал мне на ухо:
– Это самая оживленная улица.
Наверное, и луж тут полно, потому что это центр города.
Издалека доносился гул, не похожий на шум набегающих волн – это были скорее раскаты грома или крики ярости, чем успокаивающий душу шум прибоя. Жители острова постоянно прислушиваются к этому пугающему грохоту.
Оживленный квартал был бесцветным. Когда-то ярко-красные и голубые краски выцвели; казалось, что смотришь на черно-белую видовую фотографию.
– Это универмаг, здесь дискотека, а тут продуктовый магазин, – объяснял Иван, показывая пальцем на заброшенные развалюхи, которые ничем не отличались друг от друга.
Я зашел в продуктовый магазин. Иван со мной. На полках лежали малюсенькие яблоки, хлеб, стояли банки с консервами, мука, бутылки с соком неаппетитного вида. На острове каждого кормило свое хозяйство. Все, что здесь продавалось, кроме хлеба, считалось деликатесами, которые привозили издалека. Меня спросили, что я хочу купить, я сказал:
– Рис.
– Завезут, наверное, в следующем месяце, – последовал беспечный ответ продавца.
– Рис у нас дома есть. – Иван купил хлеба и китайскую тушенку.
Водитель гладил по голове кошку, сидевшую на каменной ограде. Когда я выходил из магазина, навстречу мне вошла женщина с коляской. На ребенке – ярко-красная шапка, она бросалась в глаза. Мы заглянули и в другие магазины, везде царила зимняя спячка. Книжный магазин не работал уже два года. Я спросил:
– А что делать тем, кому хочется почитать?
– Заглянуть к хозяину, взять у него ключ, найти книгу, какую хочешь, а потом передать ему продукты, – ответил Иван.
