председателя ФКП и вытащил телефон. Мобильник был с какими-то фантастическими наворотами да еще, кажется, инкрустирован драгоценными камушками. Конечно, он защищен кодами и шифрами. Но ведь должен он работать как простой, обычный сотовый телефон! Надо рискнуть…
Фогель как смог быстро набрал непослушными пальцами Юлькин мобильный номер. Тр и гудка и – о чудо! – родной голос. Фима лихорадочно зашептал в трубку, наплевав на возможную прослушку: «Это я, милая, я. Фима. Я живой. Случайная возможность позвонить, очень рискованно. Я у него, понимаешь, у него в плену. В каком-то бункере. Они хотят меня убить, но, может быть, есть время. Это все из-за его отца Алекина. Вспомни 73-й год. Кроссвордист в молодежке. Дозвонись тем, кто меня допрашивал. Проси помочь. Это последняя надежда. Все, все, больше не могу… Люблю тебя. Держись. Береги себя. Дозвонись им. Целую».
Он не слушал вопли и лепет Юльки. Он нажал отбой и поспешно вернул телефон на место, догадавшись предварительно протереть его краем собственной рубашки. После чего ринулся к той части стены, где открывалась невидимая дверь, и заколотил в нее что есть силы, сопровождая свои действия истошным криком «помогите!». В его воспаленном мозгу брезжила некая надежда, вполне оправданная при нормальных житейских раскладах, но абсолютно утопическая в данной ситуации: а вдруг своевременно вызванная подмога спасет этому извергу жизнь и он расщедрится и пощадит?
Глава 7
«За зубцами»
Это был шок. Юлии Павловне понадобились отчаянные усилия воли и остатки здравомыслия, чтобы не потерять сознание. Едва придя в себя, она вдруг поняла, что пришла благая весть: он жив. Ее Фима жив. Столько лет вместе, столько лет счастливого и почти безмятежного брака, скрепленного удивительно долго не иссякавшей физической и не ослабевавшей духовной тягой друг к другу, воспитанием любимого мальчика, а в последние годы – взаимной нежной заботой и неизбывной жаждой поделиться всем, что хоть в какой-то мере волнует, занимает мысли, соотносится с будущим благополучием. Леня Бошкер, ближайший друг семьи, метко прозвал их «старосоветские помещики». И действительно, если не считать редких Фиминых срывов на нервной почве, что-то было трогательное в их отношениях, напоминающее о патриархальных гоголевских персонажах.
Так, действовать, надо действовать! Юлия Павловна метнулась на кухню, где в старом тайничке за массивной ножкой гарнитура припрятана была – на всякий случай! – записная книжка. Туда она занесла телефон этого юного оперативника, который столь заинтересованно и рисково доискивался истины в надежде найти Фиму и разобраться в происходящем. Негнущимися пальцами она не без труда набрала номер. Услышала знакомый голос. Называть его по имени не стала, помня предостережения.
– Это я. Был звонок от него. Он жив. Он у него в плену. Какой-то бункер… Говорит, что хотят убить. Подтвердил ваше открытие. Сказал, что все дело в нем, в этом авторе.
– Что еще?
– Больше ничего. Лихорадочно говорил, с большим волнением в голосе, торопливо. Словно кто-то сейчас войдет и прервет… Умоляю, спасите его! Мне больше некого просить. Я боюсь поднимать шум, а то они убьют его еще быстрее.
– Это точно. Возьмите себя в руки, больше никуда не звоните, мы поможем. Никуда не выходить. Никому не открывать. Все будет хорошо.
Отключив связь, Вадик Мариничев пару минут пытался осмыслить произошедшее. Но плюнул, решил не терять времени. Он уже двое суток пребывал в изоляции и полнейшей праздности в весьма комфортабельном номере то ли гостиницы, то ли резиденции для гостей в здании «за зубцами», то есть где- то на территории Кремля. Бытовые условия и кормежка, доставляемая официантом непосредственно в комнату, а также большой телевизор, бар с дорогущим коньяком и французским вином солидной выдержки, а также со вкусом подобранная библиотека располагали к продолжению такой жизни вплоть до естественного ее завершения.
Он отоспался и вкусил яств. Но расслабиться полностью так и не смог: проклятое дело Фогеля, бурные события вокруг него, расшифрованные и все еще загадочные, не давали покоя мозгу и время от времени бередили нервы. Он поднял трубку внутреннего телефона. Тотчас вошел сотрудник в безупречном сером костюме, под пиджаком угадывались накачанные мышцы атлета. Это был Олег, один из двоих охранников, которым поручили заботу о ценном госте. Вадим попросил срочной встречи с Кротовым. Через три минуты Олег вошел снова, предложил взять трубку телефона внутренней связи. Вадик доложил о звонке Юлии Павловны. Кротов взял паузу секунд на десять. Потом попросил передать трубку Олегу. Закончив разговор коротким «понял!», Олег предложил следовать за ним. Они прошли коротким коридором и на лифте спустились, судя по номеру на кнопке, на третий цокольный этаж. Дальше путь пролегал по замысловатым коридорам и переходам. То и дело из-за угла или ниши в стене появлялись безупречно одетые люди спортивного телосложения и проверяли у них документы, хотя, судя по некоторым признакам, Олега знали как облупленного.
В конце концов они оказались возле двери с табличкой «М. М. Кротов». Хозяин поджидал их у входа. Дальше роль проводника он взял на себя. Они снова дошли до лифта, уже другого. Кротов извинился и попросил Мариничева натянуть на глаза черную шапочку, которую достал из кармана. Взяв под руку «ослепшего» Вадима, Кротов ввел его в кабину. Вадик догадался, куда они держат путь. Это было несложно. Они проехали этажей шесть наверх, еще минут пять-семь шли по коридорам, сделав, как по профессиональной привычке подсчитал Вадим, три поворота налево, и, после короткой остановки и в приказном тоне произнесенного Кротовым «доложи!», проводник снял с него шапочку. Вадим на секунду зажмурился от резанувшего света и вскоре переступил порог кабинета вслед за Кротовым.
Это был огромный кабинет. Мариничев увидел того, кого, собственно, и ожидал увидеть. И почему-то не испытал ни малейшей робости: не к престолу же Господнему привели и не карать вознамерились – проблемы решать… Правда, совершенно непонятно, при чем здесь он, рядовой оперативник…
Президент подошел, протянул руку. В жизни он был еще симпатичней и привлекательней, чем на портретах. Выразительные голубые глаза, форма лица и узкий разрез губ придавали ему сходство со знаменитым в прошлом американским актером Полом Ньюменом, который очень понравился и запомнился Вадику с отроческих лет – по телевизору показывали фильм «Афера» с его участием. Хозяин кабинета пригласил присесть, вполне радушно улыбнулся, предложив чай или кофе. Вадим выбрал кофе. Президент распорядился по интерфону и, усевшись на свое место, молча уставился на Мариничева. У того появилось настойчивое, рефлекторное желание встать и вытянуться по стойке смирно, однако он сумел выдержать взгляд и повести себя в той неформальной манере, к которой расположили улыбка и протянутая рука первого человека страны.
– Через десять минут сюда придет, точнее – приедет еще один участник нашего совещания в узком кругу, – прервал молчание президент. – А пока один только вопрос: что побудило вас нарушить распоряжение вашего начальства и продолжить следствие на свой страх и риск? Только, пожалуйста, откровенно.
На секунду задумавшись, как обратиться, Вадим ответил:
– Господин президент, во всем виноват мой характер, врожденное упрямство. Ну и, простите за высокий стиль, честь мундира для меня не пустой звук.
– И честь ведомства, в котором служите, надо полагать? – усмехнулся президент и добавил: – Недоговариваете, молодой человек. Азарт сыщика вас подтолкнул. Нормально, хотя дисциплину неплохо бы соблюдать.
В этот момент открылась дверь, и вслед за секретарем в кабинет медленно, держа неестественно прямо спину и голову («швабру проглотил»), вошел собственной персоной Алексей Анисимович Тополянский. Вадик обалдел. На минуту ему показалось, что это сон: президент, шеф только что с больничной койки, кремлевский кабинет, почти мифологический Кротов – тень президента – и он, простой опер Вадик, среди участников этого синклита.
Президент так же радушно поприветствовал Тополянского и призвал не терять времени.
– Господа! Я не намерен повторять ничего из того, что вы и так знаете. Только вы, присутствующие здесь, посвящены в детали и нюансы. Я доверяю вам полностью. Все владеют примерно одинаковым объемом информации по известному вам делу. И все, как я понимаю, в равной мере потрясены произволом и
