и умелые люди. Но успех во многом зависит от вас. Да-да, не удивляйтесь. Нам крайне важно узнать ваше мнение. Как вы думаете, был ли Ефим Романович один, когда говорил с вами. То есть я хочу, чтобы вы проанализировали каждое его слово, его интонации, особенности речи и сделали вывод: его ли это голос, добровольно ли он произносил фразы или кто-то диктовал ему, кто-то заставил его сказать именно это?
– Не знаю! Вы, честно говоря, сомнение посеяли… Я была уверена… Нет, я и сейчас уверена, что это он и что говорил он сам, никто его не понуждал. Другое дело, что он был крайне возбужден, взволнован, панически торопился. Мы вместе почти сорок лет. Поверьте, я слышу все, что он хочет выразить, и знаю все, что у него на сердце, даже когда он молчит. Мы как единая биологическая система…
– Тогда ответьте мне, Юлия Павловна, почему, как вы думаете, он даже не намекнул, каким образом добрался до телефона.
– Он сказал – «случайная возможность». Конечно, он должен был. Это глупо не объяснить, как ты заполучил телефон в таком положении. Я думала об этом. У меня одно объяснение: в жуткой спешке, в экстазе Фима не в состоянии здраво соображать. А кто, скажите мне, в состоянии? Только люди вашей профессии, особые закаленные люди. Нет, это был натуральный, естественный и панически торопившийся мой Фима. Это был мой муж, и он говорил тайно, без свидетелей. Он проглатывал слова, чего с ним не бывает, он был в отчаянии и просил о помощи. Я вас умоляю, сделайте что-нибудь, спасите же его! Иначе я…
– Все, Юлия Павловна, вы нам очень помогли. И не делайте глупостей, которые могут погубить вашего мужа. Никуда, никому, ни при каких обстоятельствах… Наберитесь мужества и ждите, скоро будут добрые вести. Я позвоню.
Кротов, стоявший рядом, нажал «отбой». Опять воцарилось молчание.
– Охранник? – вопросительно окинув взглядом участников совета, произнес президент. – Его пожалел охранник и дал позвонить? Нет, чушь, но… другого объяснения не нахожу. Велик риск попасть в ловушку. Операцию проводить не будем. Надо ждать. Это, увы, не последняя кровавая мерзость, которую он себе позволил. Придется ждать и собирать улики.
– А как же Фогель и все эти жертвы, товарищ президент? – подал голос Тополянский. Вопрос прозвучал так невинно-нейтрально, так индифферентно, словно речь шла о несущественном нюансе, о последней пустячной детали.
– Я все понимаю, но умножать количество жертв не намерен. Спасибо, все свободны.
Участники встречи направились к двери. В этот момент в кармане Кротова едва слышно зазвонил телефон. Он достал его уже на выходе, замер на мгновение и вдруг, повернувшись, обратился к президенту:
– Прошу прощения, это информация по нашему делу, она многое меняет.
Хозяин кабинета попросил всех вернуться, двери закрыли, и Кротов не без волнения в голосе изрек:
– Только что, по сообщению надежного агента, из задних ворот резиденции председателя ФКП с эскортом из трех машин охраны выехал черный лимузин без внешних отличий. Но нам точно известно, что это реанимобиль, предназначенный для чрезвычайных нужд лично Мудрика. Он постоянно дежурит в подземном гараже. До этого ни разу не использовался. Они взяли курс на запад, в направлении Рублевки.
– Допустим, ему стало плохо, но что из этого следует? – спросил президент, пожимая плечами.
– Кто-то мог воспользоваться отсутствием хозяина и проявить гуманность в отношении Фогеля – разрешить ему звонок, – предположил Кротов. – Или же продолжение спектакля, еще одна провокация, чтобы противник повелся и предпринял силовую акцию.
– Позвольте мне, – попросил осмелевший Вадим. Президент кивнул. – У него мог случиться сердечный приступ до того, как он решил вопрос с Фогелем, или вследствие чрезмерной эйфории от долгожданной расправы над стариком. Он мог не успеть отдать приказ о казни.
– Версии, версии, предположения! – воскликнул президент. – Они нам ничего не дают.
– Я бы добавил еще один возможный сценарий, – тихо сказал Тополянский. – Мне видится некое помещение, где Мудрик издевается над своей жертвой. Вряд ли при свидетелях, даже самых приближенных. И камеры наблюдения там быть не может: слишком интимное местечко. Уж не знаю, бьет ли он старика, вырывает ему ногти или подвергает иным испытаниям. И вдруг нашему герою становится плохо. Он теряет сознание, может быть, даже скоропостижно умирает от разрыва сердца, а Фогель, пользуясь этим, звонит из пыточной камеры по мобильному телефону своего мучителя. Понимаю, что это скорее сюжет американского боевика, сценарный ход, обостряющий интригу. Но меня наталкивает на эту версию бессилие ваших технических служб при попытке определить номер мобильного аппарата, с которого произведен звонок. У кого еще мог Фогель взять такой аппарат, если, конечно, ему не предоставили возможность позвонить с него? И каким еще образом, кроме как со стола, где он просто лежал в момент, когда Мудрик грохнулся в обморок? У многих из нас привычка в помещении, в своем кабинете класть мобильник на стол. В любом случае, господин президент, Мудрик волею обстоятельств, скорее всего, на время выведен из игры. Другого такого случая может не представиться долго.
– Если с Мудриком и впрямь что-то стряслось, мы будем об этом знать в течение часа? – обратился президент к Кротову.
– Да, безусловно.
– Спасибо, господа! Все свободны, – после некоторого раздумья над версией Тополянского произнес президент. – Я приму окончательное решение через час, по информации из больницы. Каким бы оно ни было, вы мне очень помогли.
Глава 8
Все кончилось?
Фима открыл глаза. Обрывки жуткого, фантасмагорического сна замелькали в памяти стремительно и беспорядочно, словно невидимый киномеханик запустил фильм, склеенный кое-как из обрезков пленки. Вдруг все замерло, и сознание застыло, словно упершись в невидимую преграду. Это неотступно и грубо, словно по команде сверху, вернулась реальность. Он ошарашенно уставился на плюшевую игрушку, свисавшую с люстры, на саму люстру, на верхний книжный стеллаж, выделявшийся такими знакомыми, яркими альбомными корешками. И только тут понял, что он дома, в своей постели. Это не сон.
Теплая знакомая рука дотронулась до плеча. Он слегка повернул голову направо – Юлька. Она беззвучно плакала, а в глазах Фима легко разглядел радость, торжество возвращения в их привычный тихий мир, где они вместе и все хорошо. «Она рядом. Все кончилось. Я жив. Мы живем дальше», – промелькнуло в сознании, и невероятный, ликующий покой пролился в душу.
Он чувствовал слабость, голова слегка кружилась. Так бывало обычно после сильных скачков давления и дозы гипотензивных лекарств. Юлька отошла на кухню и вернулась с тарелкой его любимой овсяной каши с курагой и черносливом. Она молча кормила его из ложечки как беспомощного ребенка, и он был совершенно счастлив таковым себя ощущать после всего пережитого. Она понимала и улыбалась, трогательно приговаривая «за папу», «за маму», «за Юлю»…
– У тебя был криз и стресс, ты сутки бредил, врачи настаивали на больнице, но я не отдала. И правильно сделала. Теперь надо просто полежать в покое, попить таблеточки. Постарайся ни о чем не думать и не вспоминать – хотя бы сегодня. Завтра поговорим, все обсудим. И ни о чем не беспокойся – нас охраняют, как национальное достояние. Они вокруг дома, в подъезде, в холле, не знаю – человек, наверно, десять. Старший очень любезен. С ними Вадим, он спасал тебя. Да, Фимочка, всю жизнь ты хотел одного – оставаться в тени. И вот тебе, пожалуйста: национальный герой, главная жертва режима, толпа охраны… Поздравляю, надеюсь на автограф.
Она засмеялась своим низковатым грудным смехом и, заботливо подтянув ему одеяло до подбородка, вышла.
Фима уснул и проспал до утра. Встал, натянул халат и отправился на кухню, где Юлька уже хлопотала у плиты, варганя фирменную яичницу с луком, помидорами и заморскими травами. На столе Фима увидел позавчерашний номер «Мысли». Огромная шапка на первой полосе сообщала: «Председатель ФКП скончался сразу после ареста».
В подзаголовке уточнялось: «Обвиняемый в государственных и уголовных преступлениях Ф.З. Мудрик
