проституция по городам сразу расцвела, многие из видных большевиков типа Коллонтай или Радека еще призывали к новой «свободной любви» и не видели в том беды. Но вот Дзержинский вслед за столь же в этом вопросе консервативным Лениным просто негодовал и бесновался, требуя по отношению к девицам легкого поведения и сутенерам едва ли не нового «красного террора». В 1922 году он написал Наркомюсту протест по слишком легкому осуждению содержательницы подпольного московского борделя Комаровой: «Этот приговор весьма мягкий для столь позорной профессии, давайте каленым железом вытравлять это наследие капитализма – жить с эксплуатации женского тела, иначе НЭП победит наш суд!» Хотя особое раздражение Дзержинского в деле содержательницы притона Комаровой вызвала не столько эта барышня и слишком мягкий приговор ей (уж не хотел ли Дзержинский ее за содержание борделя расстрелять?), а тот факт, что из-под обвинения вывели несколько работников Рабоче-крестьянской милиции НКВД, прикрывавших бизнес Комаровой и служивших ему «милицейской крышей» – читатель может найти в истории 1922 года из нэпмановской России зримые параллели с сегодняшним днем, о чем часто пишут в современной криминальной хронике.
Есть в архивах его записка своему заместителю по ГПУ Ягоде от 1924 года: «Почему по городу ездят иностранные автомобили? Нужно расследовать, во сколько это обошлось нам и кто дал на такую покупку разрешение. Между прочим, и в Коминтерне есть заграничная машина, и ездит на ней Мирович, со слов Мархлевского». Даже казенный иностранный автомобиль на московской улице показался ему роскошью и идеологической уступкой загранице. Хотя сейчас есть тенденция и этот едва ли не последний козырь у защитников Дзержинского выбить, поставив и его аскетизм под сомнение. Есть мнение, что заношенная шинель и морковный чай – тоже порождение коммунистической фальшивой истории, основанное только на льстивых воспоминаниях подчиненных Дзержинского в ЧК, а в действительности – постоянные поездки по советским санаториям, кремлевское меню с «белым мясом, лососиной свежей, супом из спаржи, стерлядкой паровой, шампиньонами и икрой», а также подготавливаемая ежедневно сотрудницей ЧК Григорьевой особая хвойная ванна для поправки сердечного здоровья. Хотя, если уж заострять внимание на жестокости и расстрелах, так ли важно, искренним ли был аскетизм палача или показным.
Альтернативный образ Дзержинского как мрачного фанатика и палача – это обычная история похмелья после стольких лет идеологической ретуши. Многим, даже самым нелепым слухам по развенчанию имиджа бывших советских легенд от Павлика Морозова до «Молодой гвардии» больше всего их жертвы обязаны яростному и зачастую фальшивому восхвалению их советской пропагандой, навязывавшей обществу «вычищенные» легенды. Та же участь постигла и Дзержинского, своему зализанному услужливым агитпропом образу «чекиста без страха и упрека» он обязан появившемуся в 90-х годах контробразу безумного «палача с застывшими, немигающими глазами». За это же он заплатил ничем не подтверждаемыми версиями ненавидящих его исследователей о том, что в юные годы якобы застрелил случайно одну из младших своих сестренок, был отчаянным кокаинистом, расстрелял в припадке в своем кабинете какого-то матроса или что в 20-х годах хранил в чекистском сейфе чью-то отрезанную голову.
Даже то, что должно было располагать к Дзержинскому, у его оппонентов превратилось в предмет осуждения или насмешек, как все та же пресловутая забота о бездомных детях. Еще в 20-х годах в эмиграции главный русский сатирик начала ХХ века Аркадий Аверченко написал злой и едкий фельетон «Феликс Дзержинский», где председатель ВЧК мило сюсюкает со «свежими сиротками», пока не выясняется, что их родителей он сам же вчера приказал расстрелять.
Хотя справедливости ради необходимо сказать, что и в начале 20-х годов при общем своем ожесточении Дзержинский часть своих прежних принципов сохранял и в откровенное маньячество, подобно Лацису, Петерсу, Эйдуку и иным своим подчиненным, все же не скатился. Так в 1920 году, узнав, что за его ведомством числится в тюрьме Иркутска любимая женщина уже расстрелянного адмирала Колчака Анна Тимирева и сидит она у чекистов только за любовную связь с Колчаком, немедленно отдал приказ о ее освобождении с характерной припиской на полях: «Мы за любовь не сажаем!» Феликс Эдмундович этой ремаркой на полях в период окончания Гражданской войны словно дает нам понять, что не от всех старых моральных принципов он отказался даже за эти кровавые годы, это словно арьергардный бой былого принципиальнейшего революционера, затягиваемого в палаческо-бюрократическое болото неуклонным ходом советской истории.
Дзержинский в 1924 году пишет своему подчиненному в ГПУ Фельдману запрос, узнав, что в тюрьме умер арестованный ГПУ как меньшевик некий рабочий Москалев: «Какие доказательства, хотя бы косвенные, что Москалев был меньшевиком и принимал участие в распространении листовок, проверено ли это агентурное утверждение? Видно, для нашего следователя нет различия, сидит у него рабочий или белый офицер!» Так что в отдельных случаях он не разучился вникать в конкретное дело арестованного в случае возникновения у него сомнений в ходе следствия, пусть даже и основанного на классовом подходе к этому умершему рабочему.
Симпатизирующие Дзержинскому авторы и в эти годы находят примеры принципиального и гуманного отношения председателя ВЧК к отдельным арестованным его ведомством гражданам. Он лично взял под контроль сомнительное дело по обвинению некоего Арзамасцева, которого в Царицынской губернской ЧК приговорили к расстрелу за контрреволюцию в начале 1922 года, само дело по Арзамасцеву по его требованию направлено в Москву на Лубянку. Посланный распоряжением Дзержинского в Царицын член коллегии ВЧК Эйдук в деле разобрался, приговор отменил и дело в отношении Арзамасцева вообще прекратил. Дзержинский написал тогда Эйдуку и Фельдману, отвечавшему в ВЧК за кадровый вопрос: «Полагаю, что смертный приговор Арзамасцеву не может быть оставлен без наказания, доложите об этом товарищу Уншлихту, необходимо кого-нибудь послать в Царицын для разбирательства и принятия репрессивных мер к виновным с исключением их из рядов чекистов навсегда». Хотя здесь Дзержинского возмутила явная ошибка, недоработка его подчиненных в Царицынской ЧК. В мае 1921 года Дзержинский уже слегка по другому поводу пишет Менжинскому: «Я помню, мы обещали, что Бориса Чернова в ссылку в Нарым не пошлем, между тем он туда и послан. Меня, конечно, сейчас не он интересует, а невыполнение нашего обещания, которое нас дискредитирует. Хотя Уншлихт считает, что нет никакой дискредитации ВЧК при этом». Здесь тоже говорит принципиальность Дзержинского: дело не в самом высланном человеке, а в нарушенном слове чекиста, хотя его заместитель в ВЧК Иосиф Уншлихт так не считает: дали слово, нарушили – это все внутреннее дело ВЧК.
Дзержинский и в этот период иногда подходит к судьбе арестованного либерально. В частности, его приказ привел к освобождению из ЧК Виталия Бианки, сохранив писателю жизнь для нашей литературы, поскольку детский писатель тогда еще занимался не детскими делами – состоял в партии эсеров и успел послужить в белой армии Колчака. Хотя об освобождении Бианки ходатайствовала сама Надежда Крупская, а супругу Ленина Дзержинский не раз уважал при таких просьбах. По личной просьбе самого Ленина он прекратил в ВЧК дело и по арестованному бывшему ленинскому секретарю в Совнаркоме Сидоренко из балтийских матросов, нахулиганившего спьяну.
В то же время однажды Дзержинский бурно и искренне отреагировал на абсурдный приказ Московского горкома РКП(б) всем коммунистам сдать золотые обручальные кольца в фонд помощи советской власти: «Это не просто золотые украшения, у людей это память о светлом в их жизни, с таким подходом мы из партии превратимся в секту». Считается, что Дзержинский один из немногих в большевистской верхушке тех первых послереволюционных лет сохранял в душе некоторую человечность, хотя при изучении его действий и вышедших из-под его пера документов это совсем не очевидно.
Указывают на то, что Дзержинский в 1923 году при первом серьезном аресте патриарха Тихона осмелился оспорить уже вынесенный главе Русской православной церкви смертный приговор за контрреволюционную агитацию, лично по телефону приказав своим чекистам отпустить Тихона из камеры, дав тому умереть двумя годами позднее своей смертью. Хотя и здесь есть сомнения, не помогли ли те же чекисты патриарху скорее покинуть мир земной. Приходилось слышать даже суждения, что Тихона Феликс Эдмундович помиловал из тайного сожаления о расправе большевистской власти над церковью и что Дзержинский якобы все эти годы оставался в глубине души набожным человеком, так как вырос в религиозной среде и в детстве часто ходил в храм. Но Дзержинский, во-первых, все же рос в католической среде поляков, не слишком расположенных к православной церкви, а во-вторых, из его поступков по отношению к церкви на посту председателя ВЧК никак не вытекает какая-то скрытая набожность. Да и вообще такой аргумент малоубедителен, мало ли кто кем был и чему клялся в туманной юности. Вот молодой баварский паренек Генрих Гиммлер в таком же возрасте был столь набожным католиком, что дал клятву
