А какая сцена ещё разыграется в Бордо? Ведь в конце концов нужно будет платить по счёту в баре! Все пассажиры сойдут на берег, а ему придётся ждать агента Компании и признаться ему, что он остался без гроша!
Но всё это ровно ничего не значило! Ночью после выкуренных трубок Донадьё улыбался при этой мысли, но теперь судьба Гюре волновала его до боли.
«Достаточно одного слова, — думал он, — одного неосторожного или неудачного слова мадам Гюре, например…
Разве она уже не говорила о том, что хочет умереть?»
С корабля можно было видеть оживлённый город, автомобили, прохожих в белых брюках. Все пассажиры возвратятся на корабль в новой обуви. Ведь в Тенерифе она очень дешёвая. Они встретятся в одних и тех же городских ресторанах.
Начиная с трёх часов, в кафе «Глетчер», рядом с оркестром, музыку которого можно было различить только по движению смычков, засела компания: Лашо, Барбарен и Гренье. Они готовили себе настоящее довоенное перно, процеживая сахар через ложку с дырочками.
— Гюре ели? — спросил Донадьё у стюарда.
— Я отнёс им блюдо, c холодным мясом, но они возвратили его мне почти нетронутым.
Чёрт побери! Разве доктор не имел права постучать им в дверь и сказать, например:
«Дети мои, сейчас не время валять дурака. То, чем вы обеспокоены, не стоит и ломаного гроша. В жизни всё улаживается, верьте мне, и люди всегда неправы, когда принимают крайние решения».
На корабле почти никого не осталось. Торговцы кружевами, сувенирами и сигарами только начинали наводнять палубы, прекрасно зная, что пассажиры не вернутся раньше вечера. Это были всё те же лица. Донадьё узнавал их, а они узнавали доктора, но не предлагали ему своих товаров — напротив, улыбались ему, как сообщники, словно считая его в какой-то мере причастным к их делу.
Был ли корабль на стоянке или в открытом море, капитан ничего не менял в своём образе жизни. Никто никогда не видел, чтобы он выходил на берег. После дневного отдыха Донадьё слышал, как он прохаживался по мостику. Как и доктор, он делал это из гигиенических соображений, потому что любому моряку необходимо ходить несмотря ни на что.
Следовало бы пойти к нему и сказать:
«Надо что-то сделать… Их трое в каюте. Их жизнь проходит вне корабля, вне реального мира, и неизвестно, что может прийти им в голову. Сейчас или завтра случится несчастье…».
Капитан ничего бы даже не ответил. Это было не по его части. Один только Донадьё считал себя обязанным выполнять роль провидения. А капитан вёл корабль, следил, чтобы соблюдались правила. Уже сегодня вечером в приказе, конечно, будет маленький абзац, содержащий просьбу к командному составу одеться в суконную форму, потому что по традиции после Тенерифа было принято носить синие тужурки.
Но даже если бы капитан и согласился, что бы он мог сделать для Гюре? Позволить ему есть в первом классе? Теперь это было уже невозможно. Дать ему денег? У него самого их было не слишком много. Что- нибудь посоветовать?
Но станет ли такой скандалист, как Гюре, слушать советы?
И Донадьё чуть было не вернулся к себе в каюту, чтобы выкурить несколько трубок и вновь обрести роскошное безразличие, которое охватывало его ночью, а также подумать о том, что в природе неизбежно появляются отбросы. Из трёхсот китайцев четверо уже мертвы. Вообще говоря, тем лучше для остальных! Из двухсот белых пассажиров есть один сумасшедший с фурункулом, затем Гюре, которому не повезло в колонии, наконец женщина со светлой кожей. Она считает, что у неё аппендицит, и не успокоится до тех пор, пока какой-нибудь хирург, чтобы доставить ей удовольствие, не уложит её на операционный стол. В среднем отбросов не очень много, не так ли?
Что касается Лашо, то ему осталось жить не более двух лет, в этом Донадьё был уверен. Чиновнику с кожей цвета пергамента предстоит просуществовать, быть может, лет десять, потому что он ведёт спокойный, размеренный образ жизни.
Но только вот случай с Гюре совсем идиотский! Донадьё в конце концов стал считать это своим личным делом. Он выходил из себя перед этой закрытой дверью. Он выходил из себя при мысли, что эти три существа живут за нею, варятся в собственном соку и в конце концов могут придумать бог знает что.
Раз десять он прошёл мимо их каюты по коридору, а когда снова поднялся на палубу, стоянка подходила к концу, в Тенерифе уже зажигались огни, Барбарен и его спутники допивали последнюю рюмку перно под аккомпанемент цыганской музыки, и шлюпки одна за другой приставали к борту судна.
Пациентка доктора, та, которую он заставил раздеться догола, приобрела испанскую шаль. Из-за этой шали её муж торговался полчаса, прежде чем купить её вместе с коробкой поддельных гаванских сигар. Выходя к столу, она набросила на себя эту шаль и с досадой увидела три или четыре такие же у других дам. Но потом на террасе бара, за кофе, разговор уже шёл о том, кто заплатил за шаль дешевле всех.
Супруги Гюре по-прежнему не показывались. На корабле они были словно инородное тело. Они уже не участвовали в общей жизни. Знали ли они хотя бы, что «Аквитания» только что снялась с якоря и через четыре дня будет в Бордо? Знали ли, что метеорологические сводки предвещают хорошую погоду и что капитан обещал беспрепятственно прибыть к месту назначения несмотря на течь? Знали ли, что в Европе уже осень, что, когда корабль будет проходить мимо Руайана, пассажиры увидят освещённые казино, где в залах для игры в баккара толпятся мужчины в смокингах, увидят влюблённых, гуляющих на пляже на фоне гирлянды огней, такси, ожидающие пассажиров? Порой и сейчас можно было слышать, как гудят проезжающие на берегу такой, и это уже напоминало городскую жизнь!
Корабль медленно покидал порт. Донадьё прогуливался по палубе, проходя совсем близко от стоявших группами пассажиров, поглядывал на сияющее лицо мадам Бассо, которая была способна сойти на берег и отправиться в город, чтобы и там снова насладиться любовью. По крайней мере, на борт она вернулась в сопровождении своего лейтенанта.
— Ну и что ж, это их дело! — проворчал он.
Это относилось к супругам Гюре так же, как и к другим. После выкуренных трубок настроение у него было грустное и пессимистическое. Он облокотился на фальшборт и смотрел на тёмную палубу второго класса, где виднелись лишь светящиеся стёкла салона, возвышавшегося над палубой.
Он смутно различил тень, мужчину в пижаме, худого и светловолосого, как Гюре, который пробирался среди лебёдок и ящиков с бананами.
Быстро, словно охотник, доктор бросился с палубы первого класса прямо на лестницу.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Сразу попав из света в темноту, Донадьё блуждал, как слепой. Он знал каждый закоулок на корабле и всё-таки натыкался на различные предметы и даже в какой-то момент чуть не наступил на двух матросов, которые беседовали, лёжа на спине и глядя в звёздное небо.
Словно он только этого и ждал, патефон на палубе первого класса завертелся и заиграл гавайский вальс, пластинку, которую мадам Бассо потребовала у помощника капитана.
Огни острова уже скрылись из вида. Где-то дрожал только огонёк рыбачьего парусника. Вероятно, на нём как раз занимались ловлей, потому что, когда на это судно упал свет прожектора, обрисовались его мачты без парусов, голые, как рыбий хребет.
Гюре перешёл на другое место. Донадьё искал его глазами, вернее искал «светлое пятно пижамы, которую он видел прежде.
Он не знал, что скажет ему. Да это было и неважно. Он будет говорить с ним. Среди царившей вокруг тёплой ночи, которой гавайская музыка придавала экзотический колорит, он растопит недоверие этого взбесившегося глупца, внушит ему мужество, во всяком случае не допустит, чтобы драма произошла на борту корабля.
