зажженными фарами. Кортеж из пяти машин неспешно двигался к столице.
Засада была устроена на полпути от Чкаловска в Москву. Через милицейский пикет, усиленный спецотрядом, и комар не проскочит, а тем более пять груженых кузовов.
Квит курил сигарету за сигаретой, чувствуя, как подрагивают и поджимаются пальцы на ногах, точь-в-точь, как у ловчего сокола, готового когтями вцепиться в добычу.
«Монтигомо Ястребиный Коготь» – так за глаза звали Квита сослуживцы, и это прозвище было им вполне заслужено. Добычу свою он вел красиво и брал чувственно. «Цель ничто, движение все», – повторял он вслед за каким-то жестоким философом, возможно Ницше. Его час наступал тогда, когда раздавленный «клиент» барахтался под давлением неопровержимых доказательств и сквозь скрежет зубовный признавал свою вину. Короткая власть над задержанными пьянила и оглушала Бориса, но как всякая истинная страсть никогда не насыщала до конца. «Еще! Еще!!!» – кричала внутри Квита хищная птица. Должно быть, именно этот пернатый экзекутор на заре человечества клевал печень прикованного Прометея. Но средствами грубого физического давления, которыми нередко злоупотребляли его коллеги, Квит брезгливо гнушался. Он имел собственный арсенал утонченных пыток и провокаций, надо было лишь подобрать подходящий калибр и точно рассчитать «карту боли», а в этом он был опытен, как бывалый инквизитор с «Молотом ведьм» под мышкой.
«Молот ведьм», средневековый путеводитель по пыткам, действительно лежал на ночном столике Квита; он обожал исторические трактаты и хроники за их откровенную жестокость. В часы редкого досуга он медленно, по нескольку раз перечитывал описания разнообразных казней и экзекуций, восхищаясь и ужасаясь.
Ожидание затягивалось. Чкаловские «дорожники» сообщили, что колонна еще в двух часах езды, и Квит решил перевести дух. Уединившись в «комнате отдыха дорожных инспекторов» с замызганным топчаном и фанерной тумбочкой, Квит удобно устроился на лежанке и, не выпуская из пальцев сигарету, раскрыл книгу о Степане Разине. Воистину, в казнях тех времен было что-то от праздника...
«...В табачном облаке проступил силуэт в алой рубахе. Узкий прокуренный „пенал“ наполнился шумом и гулом давно умолкшего моря людского:
Тоскливо ноет било, созывая московский люд.
– Пади! Пади!!! – В узких улочках, запруженных посадскими, прокладывают путь возничие. Глухо ропщет толпа вокруг Лобного места, на Рву истошно вопит кликуша, а палач в алой шелковой рубахе (какая яркая, зовущая роль!), поигрывая плечами, показывает, как остро заточено широкое сияющее лезвие.
– Везут!!!
Толпа шатнулась и понесла, первые ряды упали, в сумятице свистнули бичи, и все мгновенно стихло. Белый костлявый одр в струпьях и репьях тащит разбитую крестьянскую телегу, в ней везут мятежного атамана и его брата Фрола. Их руки связаны за спинами, а наголо обритые головы и белые смертные рубахи осыпаны гнилой соломой. Степан разбит пытками, но внешне спокоен, словно он только зритель собственных злоключений. Младший Фрол смертно бледен. Он робеет людей и палача, прячет изувеченную голову в плечи. Пленников развязывают. Стрелецкий начальник вручает Степану и Фролу горящие свечи. Свеча в руках атамана шипит и резко гаснет. Посадские роняют шапки, шепотом причитают бабы, жалея разбойников. С потайного балкончика храма Покрова за казнью наблюдает царь Алексей Тишайший и истово крестится:
«Мало татей сих предавали анафеме в первый день Великого поста, мало их проклинали в указах думные дьяки. Не остыла в народе тяга к волгарю, слишком отзывчиво на всякую боль и тугу русское сердце, издавна жалеет оно мучимых и обреченных, и в последнюю минуту дарит своим прощением, будь он хоть сам дьявол!»
С помоста зычно орут царский указ, с куполов срывается воронья туча и с граем исчезает за туманной Москвой-рекой. Не моргнув глазом, Разин слушает приговор, опускает выскобленную голову, с надрезом от «водяной пытки», и кланяется «четырем ветрам». Потом на все четыре стороны кладет земные поклоны замершей толпе, просит прощения и, задумчивый, совершенно спокойный, отдается в руки подручных палача. Степана зажимают между двух широких досок. Во всеобщем безмолвии палач отсекает его правую руку выше кисти, потом левую ногу ниже колена. Степан не издает ни звука. Из отворенных жил на сосновый помост и унавоженный снег хлещет кровь, и немецкий лекарь прижигает обрубки шипящим факелом.
Людское море гудит, сочувствуя стойкости атамана, иные шепчут, что Разин умер. Один дьяк из приказных видел, как из-под досок выскользнул черный от крови аспид и с шипением ушел сквозь землю. Раздавленный страхом Фрол бормочет заветную формулу: «Слово и дело!» Из-под окровавленных досок, где зажато изуродованное тело Стеньки, сочится глухой, смертный хрип:
– Молчи, собака!!!
То были последние слова, произнесенные атаманом. Последняя живая страсть; забота о тайных кладах поколебала его нечеловеческую стойкость. Фрол задорого выкупил свою жизнь, пообещав выдать сокровища, спрятанные во время разбойничьей эпопеи, но мифические богатства так и не были найдены, однако казнь Фролу была заменена пожизненным заключением...»
Квит жалел, что опоздал родиться на несколько столетий. Насколько проще и грубее стала жизнь, настолько примитивнее ее персонажи. Вот, к примеру, Плотникова – настоящее одноклеточное, инфузория «туфелька» в грязной луже российского бизнеса. Со слепой жадностью, свойственной простейшим, она бросается на любую добычу. Зачем? Себя она обеспечила на тысячу лет, а детей у нее нет как нет. А вдруг она тоже охотник, и для нее «цель – ничто», но движение, азарт погони – все! И все ее существо, ненасытное, нервное, разражается бурным оргазмом при одной мысли о растущих барышах.
Да, они чем-то схожи. Поэтому Ангелина одним своим существованием бередила в нем охотничий инстинкт и хищное сладострастие. Не «Кем быть?», «Кто виноват?» и «Что делать?» – вечные вопросы русского бытия, а клич «Кто кого?» – вот главный императив сегодняшнего дня.
С трассы в каморку проникала дорожная гарь и слышался сдержанный мат уставшей засады. В дверь деликатно стукнули.
Квит очнулся, спрятал книгу и запоздало вскочил.
– Виноват... Колонна приближается! – доложил старший наряда.
Квит надел пилотку и поспешил навстречу трейлерам. Милиционеры подогнали пыхтящих мастодонтов к обочине и взяли в кольцо. Транспортники и УБОП, не мешкая, вскрыли опломбированные кузова и приступили к досмотру и видеосъемке.
– Хороша рыбалка. Поудили на славу! – присвистнул Квит, оглядывая роскошные ковры, коробки с электроникой и компакт-дисками.
Такое обилие «контрафакта» протащить через таможню без поддержки сверху просто нереально. Значит, Плотникову «крышуют» на очень высоком уровне. Тут из ловца можно запросто превратиться в дичь. Но Квит никогда не шел на попятную.
Теперь главное успеть возбудить уголовное дело – доказательств в пяти взятых кузовах предостаточно. Успеть! Успеть бы, сыграть на опережение. Дела по контрабанде надо расследовать в первые сутки; на сбор доказательной базы даны часы и минуты.
– И по клубничку сходить не забыли! Гляди, порнокассеты в подарок детям! – Смежник из транспортной милиции, смуглый скуластый парень со странный фамилией Летим радостно оглядывал трейлер, словно внезапно свалившееся богатство. – Эту возьму на память и вот эту, пожалуй...
– Не тяни грабли, положь, где лежало! Так... считай, добро на возбуждение уголовного дела у нас уже есть. Так что, Летим, дуй в прокуратуру, вызывай представителей, а дамочкой займусь я сам. До сих пор у меня это неплохо получалось.
– Ты с ней поосторожней, – предупредил Летим. – Один следак из наших уже прокололся. На первом же допросе мадам взялась на взятку его ломать, но тот уперся, мол, «у советских собственная гордость, на буржуев смотрим свысока...». Короче, ведет допрос с лютой нежностью. Но и мадам не лыком шита. Шасть из кабинета и давай заяву катать: «Так, мол, и так, следователь-де на честь мою девичью покушался, блузку помял, нанес урон морали». Так мужик до сих пор отмывается, а дело пришлось срочно передать другому, более сговорчивому.
Квит только хмыкнул. Сейчас он держал в руках неоспоримые доказательства подлога, оставалось только пришпорить дело.
С Плотниковой надо было действовать как можно грубее, чтобы добыча не выскользнула и не нанесла ответный удар. Бросок гадюки почти незаметен: немного дрогнет и качнется женственная головка на высокой гибкой шее, вспорхнет тонкий блестящий язычок над узкими лакированными губками, и по телу разольются жидкое пламя, ледяной озноб и онемение. Надо успеть схватить и пережать гадюке горло, и тогда пусть хлещет черной судорожной плетью, исходит бессильной яростью...
Смятый насилием охранник в дверях московского офиса, перепуганные менеджеры обоего пола, распахнутая ударом сапога дверь – живая картинка для ментовского боевика. Квит заранее режиссировал захват, его «соколиная охота» просто обязана была быть красивой, как красив налетающий на побережье тайфун. Но эта красота доступна лишь стороннему наблюдателю.
Вокруг стола генеральной директрисы амфитеатром выстроились бойцы группы захвата в черных трикотажных масках. Парфюмерная шкатулка бизнес-леди плавилась от запахов конного эскадрона. Просторный кабинет сразу сжался и стал тесен. Геля выдержала паузу, затем обратилась к ближайшему «мистеру Иксу».
– Вы могли бы не дышать на меня? – Геля отодвинула вороненое дуло от своего виска. – Кто у вас главный в этом бедламе?
Когтистые пальчики нетерпеливо барабанили по столешнице палисандрового дерева.
– Операция УБОПа!
