день.
Теперь бюро эмиграции стоят с заколоченными окнами. На пароходах, прибывающих из Турции, Греции, Италии, четвертый класс пустует или почти пустует.
Прилив схлынул, и теперь в Соединенных Штатах открылись офисы по репатриации.
Фактически теперь становится все больше пассажиров четвертого класса, путешествующих в обратном направлении.
Богаче они стали? Или беднее? Ответить мудрено. Во всяком случае, печальней: ведь уезжая в дальние края, всегда на что-то надеешься.
А они из страны, где царит безработица, возвращаются в страну, где царит голод. Вдобавок, эмигрируя, они похвалялись у себя в деревне, что едут наживать деньги!
И все-таки они поют. Вечером, когда в салоне первого класса танцуют, перегнитесь через поручни — и вместо дрянного джаза вы услышите тоскливые старинные песни, напоминание о родном клочке земли.
Люди лежат вповалку на палубе, обратив лица к звездам, и убаюкивают себя, пока не заснут. Лежат бок о бок, по-братски; этот положил голову на плечо соседу, эти делят на двоих одеяло, а здесь трое курят по кругу одну сигарету, и так продолжается, пока не раздастся команда кафеджи:
— А теперь заткнитесь!
И это понятно всем.
Четвертые классы еще сохраняются на юге Средиземноморья, на пароходах, идущих в Каир, Тунис, Марокко, Алжир.
Здесь меньше белых. Но вы встретите здесь всех торговцев коврами, которые пристают к вам в Париже на террасах кафе.
Они везут свой товар. Ни на минуту с ним не расстаются, потому что знают друг друга как облупленных.
У них идет игра. Играют на полученную выручку или на то, что собираются выручить. Иногда потом затевают драки в тени мостика, и кафеджи, заботясь о покое остальных пассажиров, железной рукой наводит порядок.
Еще более живописен четвертый класс в Экваториальной Африке — и на востоке, и на западе.
Все то же вечное стадо, которое куда-то везут…
Помню одно плавание из Матади в Бордо. На пароход погрузили две сотни китайцев; я не понимал, что они делали здесь, на экваторе.
— Работали на строительстве небезызвестной железной дороги в Пуэнт-Нуар, — пояснили мне. — Сперва в качестве чернорабочих попробовали использовать туземцев, но негры слишком быстро умирали. Тогда отправились на Дальний Восток за китайцами и аннамитами. Эти работали два года.
— Тоже умирали?
— Больше половины выжили, и теперь их везут домой. Они были очень аккуратны, очень вежливы. Утром выходили голые на палубу и мылись под душем. Потом старательно стирали белье, стряпали.
На той же палубе ехало человек сто негров — и полуголых жителей джунглей, и городских, одетых по-европейски.
Но желтые сторонились их и поглядывали на них с некоторым презрением.
Кафеджи объяснил мне:
— Знаете, ведь у них полно денег. Их заставили сдать все деньги в судовой сейф, чтобы они не играли. Они же чудовищно азартны, а кончается это всегда кровопролитием.
— Сколько у них денег?
— Примерно пятьсот тысяч франков. Больше двух тысяч франков на человека. Но у некоторых уже ничего не осталось, а у других — тысяч по двадцать, а то и по тридцать…
— Откуда?
— Выиграли…
В первый же вечер один из желтокожих отсутствовал; мне сказали, что он в лазарете. Назавтра, на рассвете, я вышел на палубу и присутствовал при краткой церемонии. В море опускали деревянный ящик.
Что произошло? Вероятно, виной тому чья-то неловкость. Как бы то ни было, едва коснувшись воды, гроб развалился.
А в десять утра пассажиры и пассажирки первого класса судачили о случившемся. Я ничего не выдумываю. Одна молоденькая американка воскликнула:
— Подумать только, а я все пропустила! Какой был бы снимок!
Потом у нее еще не раз была возможность делать подобные снимки, потому что чуть не ежедневно умирал хотя бы один из китайцев. Но капитан, будучи человеком осмотрительным, распорядился бросать трупы в море по ночам во избежание нездорового любопытства, а может быть, и паники.
Потому что мы вскоре удалились из тех мест, где свирепствует желтая лихорадка. Не знаю, какой диагноз писали теперь в свидетельствах о смерти, но знаю, что судовой врач всячески избегал этой темы.
Корабельные власти думали, что забрали у китайцев все деньги. Их ведь обыскали. Но кафеджи придерживался другого мнения. И он оказался прав.
Как-то ночью администрация совершила набег на нижнюю палубу, где теснились желтые пассажиры, и обнаружила, что у них вовсю идет игра, причем расплачиваются они не мелочью, а сотенными и тысячными купюрами.
Имею ли я право подверстать следующий случай к историям о четвертом классе? Ведь речь пойдет о грузовом судне. Так или иначе здесь мы опять столкнемся с человеческим стадом.
Было это в прошлом году где-то в Габоне. Я оказался единственным пассажиром на борту грузового судна; капитан сообщил мне, что мы идем курсом на Порт-Жантиль за грузом черного дерева.
Я понял, в чем дело, только когда мы уже были в порту. Вниз по реке спустились баржи. Они плыли два или три дня сквозь девственный лес; на каждой барже теснились десятки негров и негритянок.
Спешу предупредить, что речь не о работорговле. Когда какому-нибудь функционеру понадобятся чернорабочие, он отправляется подальше в джунгли, сообщает о своей нужде туземному вождю и просит у него, к примеру, двести рабочих.
Все по закону. Существует тариф, туземцы подписывают контракт сроком от года до трех лет.
Только не спрашивайте меня, не прикарманивает ли туземный вождь большую часть денег и не заставляет ли силком наниматься своих подданных, которым больше было бы по душе остаться в деревне. Это его дело, не правда ли?
Вернемся к нашей истории. Там было около двухсот негров, мужчин и женщин, и те и другие уродливые, грязные, голые. Их согнали в кучу на пристани в ожидании погрузки; помню, что некоторые из них курили, и вместо трубок у них были тростинки, к которым были прилажены старые консервные банки.
Эти люди никогда не видели моря. Не видели ни кирпичных домов, ни автомобилей. Пугливые, как звери, они сбились в кучу и смотрели вокруг изумленными глазами.
Чтобы доставить их на рейд, надо было погрузить все стадо в лодки. На море была зыбь, и стоило посмотреть, как они на четвереньках карабкались по наружному трапу. Вообразите себе это зрелище: старухи с отвислыми грудями, мужчины, перепуганные еще больше, чем женщины, и все они, нагруженные какой-то нелепой кладью, взбираются на это чудовище, каким представлялся им наш грузовой пароход.
Их кое-как затолкали в трюм. Они улеглись на голые доски, и вечером пароход отчалил.
Тут-то и начинается история. Негры бывают красивые, а бывают и безобразные, в зависимости от племени, к которому принадлежат. Наши относились к одному из самых уродливых лесных племен.
Быть может, в толпе и были одна-две девушки с менее отталкивающей внешностью…
Ночь была теплая. Мы с капитаном расположились на капитанском мостике; спать не хотелось. Два или три раза мы улавливали какие-то подозрительные звуки, но не придали им значения.
Часа в два ночи прибегает женщина, негритянка, совершенно голая, в руках она сжимает какой-то предмет и вопит, словно с нее сдирают кожу. За ней виднеется негр — держится он более солидно и вообще спокойнее, одет в набедренную повязку, не очень-то прикрывающую наготу.
