впечатление, произведенное на них прошлыми судимостями Ламбера, его образом жизни, связями с разными женщинами и, особенно, обещанием — искренним или нет — некой Элен Ардуэн жениться на ней.
Человека другого круга и поведения могли бы и оправдать; в данном случае рассчитывать на это не приходилось, но подсудимый почти наверняка отделался бы сравнительно мягким наказанием.
Однако Ламбер резко и твердо отказался признать себя виновным. Совершенно обескураженный Жув сообщил Ломону, что, когда он рискнул подсказать своему клиенту такой выход, тот два дня не желал его видеть.
Каду, который в ходе долгого следствия особенно часто общался с Ламбером, говорил председателю суда:
— У него низкий лоб и густые прямые брови, сросшиеся над переносицей, а это типичные признаки упрямца. Такого не переубедишь. Едва проснувшись с похмелья, он сразу заявил комиссару из опербригады, что невиновен, и будет стоять на этом до смерти.
Видимо, Каду прав. Возможно все: и то, что Ламбер невиновен, и то, что он виновен, и даже — коль скоро не доказано противное, — что Мариетта покончила с собой или погибла в результате несчастного случая, упав и ударившись головой о рельс.
Суть в том, что с самого утра Ломона терзает внезапно осенившая его мысль: человеку не дано полностью понять другого человека.
Беле все еще говорил. Часы показывали шесть. Председательствующий дождался конца фразы, определив его уже не по смыслу, а лишь по ритму, и, как только свидетель перевел дух, стукнул молотком.
— Следующее заседание завтра в десять часов утра.
Ломон заметил, как недоуменно переглянулись заседатели и растерялся Армемье. Но ему это было безразлично.
Добравшись домой, он сразу ляжет в постель, как советовал ему доктор Шуар.
5
Серебряный колокольчик
Казалось, эта ночь никогда не кончится; Ломона душили кошмары, несколько раз, весь в поту, он просыпался, задыхаясь от страха. Четкой грани между явью и сном не было, и Ломон, вынырнув из одного сновидения, по головокружительному спуску скользил в новое, силясь уцепиться за любую неровность, но стоило ему дотянуться до нее, как она сразу же становилась неосязаемой. Похолодевший, не смея закрыть глаз, он лежал на спине, смотрел на красноватый отсвет, пробивающийся из соседней комнаты, и прислушивался к дыханию жены.
После заседания он пошел домой пешком: брать на такое расстояние такси было бы нелепо. Пока Анна снимала с него пальто, он бросил взгляд в открытую дверь столовой: на столе стоял его обеденный прибор.
— Анна, передайте Леопольдине, что есть я не буду. Пусть пошлет наверх стакан молока — мне этого хватит.
Анна, видимо, заметила, что лицо у него покраснело, а глаза блестят сильней, чем обычно.
— Вызвать врача?
— Благодарю, я уже был у него.
Настаивать Анна не стала. По ее разумению, все богачи — а ее хозяева, конечно, были из богачей — слеплены из другого теста, нежели прочие смертные, и пытаться понять их — зряшное дело. Эта концепция была равноценна, хотя и диаметрально противоположна концепции, выработанной Аленом Ломоном применительно к тем, кого в свое время именовали «простыми людьми».
Захватив портфель, Ломон поднялся к себе в спальню и привычно направился к двери в комнату жены, стараясь не шуметь и не разбудить Лоранс, если она уснула. Лоранс полусидела в постели и, подняв брови, вопросительно посмотрела на мужа.
— У меня грипп, но не сильный, — сообщил Ломон притворно-беззаботным тоном. — Я был у Шуара, и он на всякий случай сделал мне укол пенициллина. Ужинать я не стал — нет аппетита. Думаю сейчас же лечь, но сначала выпью стакан молока.
Почему же он смотрел на нее так, словно вернулся из долгого путешествия, и почему ему снова понадобилось привыкать к ее облику? За пять лет, проведенные в постели, Лоранс очень похудела и постарела. Волосы у нее окончательно поседели. На его взгляд, она превратилась в старуху, и по утрам, бреясь перед зеркалом, Ломон часто задавал себе вопрос, а не кажется ли он посторонним таким же старым, как Лоранс. Он-то себя чувствовал молодым и никак не мог привыкнуть к мысли, что ему пятьдесят пять и что у его друзей сыновья сами стали уже адвокатами, врачами, флотскими офицерами.
— Ты собираешься завтра идти в суд?
— Мне нельзя не идти. Как ты себя чувствовала днем?
— Сносно.
На ее кровати были разбросаны газеты; в вечерних, несомненно, уже опубликованы отчеты об утреннем и части дневного заседания. Ломону стало не по себе: он не хотел, чтобы Лоранс их прочла.
— Собираешься спать? — спросила она.
— Да нет. Лягу и попробую посмотреть дело.
Примерно так они разговаривали ежедневно, и все пять лет эти беседы были мучительны для обоих. Тон при этом был ровный, вели себя они тоже ровно. Произносили обычные фразы, какими обмениваются люди, живущие вместе, однако их словам, прежде чем дойти до собеседника, приходилось как бы пересекать некую зону пустоты. У этих слов, казалось Ломону, было особенное звучание, словно их произносили под колоколом.
Тем не менее он не злился на Лоранс. Сколько раз ему хотелось протянуть ей руку. Однажды он даже попробовал это сделать, может быть, принужденно, неловко, но во всяком случае от чистого сердца. Ведь это Лоранс создала пустыню между ними и поставила себя вне его жизни. Однажды, обняв ее за плечи, он начал:
— Лоранс, пойми, это не твоя вина…
Да, когда-то он так думал. Он от всей души жалел ее. Однако, попытавшись ее обнять, не ощутил в себе ни внутренней дрожи, ни трепета, ни тепла. Лоранс это почувствовала, поняла: он для нее чужой и живут они бок о бок по причинам необъяснимым, почти мистическим.
Она высвободилась, приложила палец к губам, шепнула «Тсс!» и тут же попросила сходить сменить воду в графине.
Его жалости она не хотела, а ничего другого он ей предложить не мог.
Ломон пошел переодеться в пижаму, а поднявшаяся наверх Анна стала разбирать его постель.
— Камин гасить не буду, пусть горит, — сказала она.
Ломон кивнул, даже не вникнув в смысл ее слов, и переложил подушки повыше — как у Лоранс; портфель он поставил около кровати.
— Если тебе что-нибудь будет нужно, — громко предупредил он Лоранс, — не стесняйся, говори. Я не так уж болен.
Для очистки совести Ломон вынул дело, но не набрался духу сразу же взяться за чтение. Некоторое время он смотрел на огонь в камине, а когда прикрыл веки, перед глазами поплыли расплывчатые машинописные буквы. Он слышал, как Анна вышла, потом появилась снова с ужином для Лоранс на подносе.
Конечно, он сам виноват: не надо было жениться на Лоранс, но разве он мог тогда представить такое? Как большинство мужчин, он надеялся, что будет счастлив в браке. Наверно, большинство мужчин казнятся так же, как он.
Ему был тридцать один год. Отец его был еще жив и не собирался уходить в отставку с поста мирового судьи. Сам же Ломон был помощником прокурора Пелле, который через несколько лет погиб в авиационной
