— Это вы его воспитываете?
— Да, с тех пор, как они убили его мать, я почти все время смотрю за ним. Дедушке днем приходится спать.
Больше никого в доме нет. А когда меня вызывают пациентки, приходится поручать его соседке.
— Пациентки?
— Да, я ведь акушерка, с дипломом.
И она сняла клетчатый фартук, словно в нем она теряла свое достоинство.
— Не бойся, мой маленький Жожо! — сказала она ребенку, который перестал есть и глядел на посетителя.
Был ли он похож на Жозефа Питерса? Трудно сказать.
Во всяком случае, ребенок был с явно выраженными признаками дебильности. Неправильные черты лица, слишком большая голова, тощая шея, а главное, тонкий и длинный рот, как у ребенка по меньшей мере десяти лет.
Он не спускал глаз с Мегрэ, но взгляд его не выражал ничего. Он не выразил никаких чувств даже тогда, когда акушерка захотела обнять его немного театральным жестом. Она воскликнула:
— Бедненький малыш! Ешь яйцо, дорогой!
Она не пригласила Мегрэ сесть. На полу стояла лужа.
— Это, видно, за вами ездили в Париж?
Голос звучал не агрессивно, но, однако, и не любезно.
— Что вы хотите сказать?
— Здесь не может быть никаких тайн. И так все известно.
— Объясните!
— Сами знаете, не хуже меня! Нечего сказать, за хорошее дело вы взялись! Ну да разве полиция не всегда на стороне богатых!
Мегрэ нахмурился, и не из-за слов, а из-за того, что стояло за ними.
— Ведь фламандцы повсюду раззвонили, что если сейчас их притесняют, то это продлится недолго, и что все изменится, когда из Парижа приедет какой-то комиссар.
Она говорила с неприязненной улыбкой.
— Черт возьми! Им дали время придумать подходящую ложь! Они прекрасно знают, что тело Жермены никогда не найдут! Ешь, мой миленький… Не беспокойся…
И она со слезами на глазах поглядела на малыша, который, подняв вверх ложку, не спускал глаз с комиссара.
— Вы ничего не хотите мне сообщить? — спросил Мегрэ.
— Ровно ничего. Питерсы, конечно, уже снабдили вас всеми нужными вам сведениями и даже, наверное, сказали, что ребенок не от Жозефа.
Стоило ли настаивать? Здесь Мегрэ был врагом. В этом бедном доме царила атмосфера ненависти.
— А теперь, если вы захотите повидать месье Пьедбёфа, можете прийти в полдень… В это время он встает, а месье Жерар приходит из конторы.
Она проводила его по коридору и закрыла за ним дверь.
Шторы окон второго этажа были спущены.
Недалеко от дома фламандцев Мегрэ увидел инспектора Машера. Он разговаривал с двумя речниками и сразу же отошел от них, когда заметил комиссара.
— Что они рассказывают?
— Я говорил с ними о «Полярной звезде»… Они сказали, что третьего января хозяин судна ушел из кафе где-то около восьми часов и, как обычно, был здорово пьян… Сейчас он еще спит… Я только что поднимался к нему на судно, но он даже не услышал…
Через витрину лавки фламандцев видна была седая голова мадам Питере; она наблюдала за полицейскими.
Разговор не клеился. Оба они смотрели вокруг, ни на чем не останавливая взгляда.
По одну сторону река с прорванными плотинами уносила обломки судов. На другой стороне возвышался дом фламандцев.
— У них два выхода, — заметил Машер. — Один — тот, который мы знаем, другой — позади дома… Во дворе есть колодец…
И он поспешно добавил:
— Я его исследовал, я все там проверил. И все-таки, не знаю, почему, мне все время кажется, что труп в Мёзу не бросали. Откуда взялся этот дамский носовой платок на крыше?
— Вы знаете, что мотоциклиста обнаружили?
— Да, мне сообщили. Но это совсем не доказывает, что Жозефа Питерса в тот вечер здесь не было.
Ну, конечно. Никаких доказательств ни «за», ни «против»! Не было даже серьезного свидетельского показания.
Жермена Пьедбёф вошла в лавку около восьми вечера. Фламандцы утверждают, что через несколько минут она от них ушла. Однако же никто другой больше ее не видел.
Вот и все!
Пьедбёфы обвиняли фламандцев и требовали триста тысяч франков компенсации.
Задребезжал звонок. В лавку вошли две женщины с барок.
— Вы все еще думаете, комиссар…
— Я совсем ничего не думаю, старина! До скорого!..
И он тоже вошел в лавку. Обе покупательницы подвинулись, чтобы дать ему место.
Мадам Питере крикнула:
— Анна!
Она засуетилась, открыла застекленную дверь, ведущую в кухню.
— Входите, господин комиссар… Анна сейчас спустится… Она убирает спальни…
Мадам Питере снова занялась покупательницами, а комиссар, пройдя через кухню, вышел в коридор и стал медленно подниматься по лестнице.
Анна, по-видимому, не слышала его шагов. Повязав голову платком, она чистила мужские брюки. Дверь была открыта.
Увидев посетителя в зеркале, Анна живо обернулась и выпустила из рук щетку.
— Вы были там?
Утром, не одетая, она была все такой же. Тот же облик благовоспитанной, сдержанной девушки.
— Прошу прощения… Мне сказали, что вы наверху…
Это комната вашего брата?
— Да… Он уехал сегодня рано утром… Экзамен предстоит очень трудный… Он хочет сдать его с блеском, как и предыдущие…
На комоде большой портрет Маргариты Ван де Веерт в светлом платье и шляпе из итальянской соломки. И надпись, сделанная рукой Маргариты узкими, остроконечными буквами. Это было начало «Песни Сольвейг»:
Мегрэ взял в руки портрет. Анна с каким-то недоверием пристально смотрела на комиссара, словно боялась, что он улыбнется.
— Это стихи Ибсена, — сказала она.
— Знаю…
И Мегрэ продекламировал окончание поэмы:
И все-таки комиссар чуть не улыбнулся, глядя на брюки, которые Анна не выпускала из рук.
Это было так неожиданно, даже трогательно, эти романтические стихи в серенькой обстановке студенческой комнаты.
Жозеф Питере, длинный и тощий, плохо одетый, со светлыми волосами, которые никак не
