Лист Мёбиуса

Между прочим, гусеница наводит меня на вполне серьезные мысли.

Он уже знал, что все и всяческие мудрствования претят приверженцу открытых дебютов, но именно это и веселило его. — Видите ли, я беднее этой зеленой гимнастки, вычерчивающей землеустроительные карты, я утратил то, чего у нее нет и не было — ощущение собственного «я», ясность в отношении эго, по поводу которого вы изволили вежливо иронизировать. Гусеница не знает, кто она такая, и от этой неизвестности, по всей вероятности, нисколько не страдает, чего вовсе нельзя сказать обо мне. У меня что-то отобрали, я нахожусь в минус-состоянии, а она не может оказаться в такой беде… Рокируюсь.

— Не может оказаться в беде и наслаждаться этим, — проворчал доктор и порывисто продвинул вперед одну из центральных пешек: d5.

— Ай-ай-яй! Какое мощное давление.

— Сами же накликали. Налейте еще кофе, а то остынет!

— Да что с ним в термосе… — Эн. Эл. все-таки налил, отпил и причмокнул. — Кофе и впрямь отличный. Выходит, я давно пристрастился к этому напитку, он мне приятен. Наверное, я часто его пил…

— Из чего, в свою очередь, можно заключить, что вы не занимались тяжелым физическим трудом. У землекопов другие напитки. Очевидно, вы из тех, у кого весь день стоит на столе кофе в термосе.

Наконец-то Эн. Эл. улыбнулся: — Видите ли, доктор… Вы в первый же день хотели узнать об орудиях моего труда. Из этого ничего не вышло. Если бы мне довелось отвечать сейчас, я бы сказал, что термос с кофе, может быть, и есть одно из орудий моего труда. А также бумага и письменные принадлежности. Еще из закутков моей памяти выглядывает стол президиума под кумачом, и трибуна мне не чужда. Только я совсем не хочу о них думать, я бы хотел, как страус, спрятать голову в песок.

Доктор поднял глаза от шахматной доски и молча вперился в Эн. Эл. долгим взглядом.

— Это честное признание. И очень образное. Из него можно кое-что вывести. Я, видите ли, все время замечаю за вами нечто такое, что, пожалуй, следует назвать потребностью в компенсации. Понимаете?

— Потребность в компенсации?.. Не совсем.

И доктор Моориц стал рассуждать гораздо любезнее.

— За столом президиума и с трибуны вы ведь не будете говорить о том, что для гусеницы больше подходит слово «личинка», чем «катерпиллар». Так же как о том, какие чувства возбуждает в вас старое зеркало на пыльном чердаке. И уж конечно, на собраниях, куда вы вынуждены ходить, не читают вирши об анархических отрыжках розовых телеграфных столбов либо о ненависти к Гдову маленькой Катарины. И если вообще что-то декламируют, например, на первомайских торжествах, то о светлом пути и о том, как славно преодолевать трудности. А в вас с детства засело что-то иное, и оно не находит выхода.

Эн. Эл. напряженно слушал, молча кивал головой, забыв о своем кофе.

— А здесь, в больнице, как это ни абсурдно, вы вдруг получили… вы почувствовали себя… раскованно. В нашем закрытом и замкнутом заведении вы сбросили путы, вы, как раскаленный, готовый взорваться котел, с шипением выпрыскиваете в небеса облака перегретого пара своих эмоций, воспоминаний и тайных вожделений. Жестокая жизнь и скверные добропорядочные люди хотели убить в вас вашего Моцарта, — тут Карл Моориц даже рассмеялся, — но, как видите, доктор Моориц не настроен антимоцартовски. Впрочем, Моцарта я в вас не обнаружил. В вас сидит нечто весьма далекое от Моцарта, недужный Скрябин, если вам так уж необходимо броское имя, если вас так разбирают…

— Духовные поллюции, — тихо вымолвил Эн. Эл.

— Тоже неплохое сравнение! — прокомментировал доктор, впервые так серьезно, аналитически импровизировавший на тему о вероятных причинах пробелов памяти Эн. Эл. — Собственно, нам следовало бы сразу после вашего прихода заручиться помощью милиции, но мы этого не сделали. И гипнозом мы не воспользовались. У нас, и у меня тоже, складывается мнение, что прежде вам, как бы сказать, необходимо выпростаться. Ибо это тоже лечение, а у нас лечебное заведение.

— Спасибо!..

— Однако уже поздно, двенадцать часов. Мы отложим партию до следующего раза. А завтра с утра углубляйтесь в свою писанину; караульте прилежно и вожделенно у провала своей памяти и подцепляйте пером-гарпуном все, что промелькнет в черных водах, — наставлял душевный лекарь, сопровождая свои слова Мефисто-улыбкой. — И если подцепленные вами выродки не по зубам широкой общественности, мне- то их можно показать. Впрочем, вы и не стесняетесь, скорее наоборот… Самое позднее после-послезавтра я вернусь из Тарту и мы продолжим игру. Игру в шахматы и игру более крупную. Не так ли? А теперь проваливайте в свою монашескую келью!

Доктор водрузил доску с фигурами на шкаф.

— Покойной ночи!

— И вам того же…

Эн. Эл. встал и вышел в коридор.

Тихонько приоткрылась дверь одной из палат. Из щелочки выглянуло длинное лошадиное лицо, хитро улыбнулось и прошептало:

— Играли в шахматы с Моорицем, я все слышал. Игрочишка слабенький — понятия не имеет об одновременной жертве двух коней на краю доски…

— Вот как… — А что еще можно на это сказать.

— Он принимает меня за Ботвинника, — хихикнули из-за двери.

— Вон оно что… А вы не Ботвинник?

— Конечно нет, я притворяюсь…

— Но зачем?

— А то сочтет меня за Эйве. Он немножко не в себе.

— Так вы в самом деле Макс Эйве?

И тут чемпион рассмеялся. Изо рта у него попахивало.

— Я такой же Эйве как вы Грибоедов! А у меня есть гриб. Тайный гриб… — Он поднес палец ко рту в знак молчания, поклонился и тихо притворил дверь.

5

После завтрака коллеги Эн. Эл. — если так можно сказать о душевнобольных и это не покажется натяжкой, — в большинстве своем отправились на трудотерапию. А он открыл новую тетрадь. Труд лечит, труд облагораживает, не так ли? Труд, рекомендованный членам высшей духовной академии (именно так называл психоневрологическую больницу, да не только называл, но и считал ее таковой, один больной, симпатичный шизофреник, подбиравший окурки и набивавший ими самодельную трубку), труд, от которого Эн. Эл. на первых порах освободили, заключался в сортировке палочек для мороженого. Откуда-то, по всей вероятности с мелкого лесоперерабатывающего предприятия, сюда привозили палочки, которым в дальнейшем самою судьбою предназначено было попасть в эскимо, а затем, послужив в качестве каркаса этого деликатеса, содержащего сливки, сахар и шоколад, — в руки сладкоежкам. Увы, на сем их высокая миссия, впрочем, выполненная с честью, заканчивалась, ибо из рук любителей этого ценного, питательного продукта они, палочки, попадали в урны.

Между прочим, в отход палочки могли попасть и раньше, ибо не все они шли по своему прямому и благородному назначению — были кривые, были занозистые, опасные для языка, были нестандартные, больше или меньше нужного размера. Так что в сферу деятельности недужных коллег Эн. Эл. входили селекционная работа, сортировка и упаковка палочек, годных для последующего использования на молочных комбинатах. И доктор Карл Моориц учтиво предупредил Эн. Эл. — вас ждет та же трудотерапия, если будете халатно относиться к своей писанине.

Кстати, на трудотерапию ходили с явным удовольствием. Это могло бы показаться маловероятным, если бы не одно обстоятельство: бракованный материал, как известно, шел в отход, то есть в котельную. Однако до котельной доходило очень мало палочек. Дело в том, что неврастеники, параноики, психопаты всех мастей и шизофреники в легкой форме, чьи недуги и пристрастия заметно отличались друг от друга,