рассказываю, понимаешь? Ну а сейчас ты увидела хозяина вблизи, человек он пожилой. И вовсе не страшный. Тебе, может быть, даже немножко его жалко, ах, так вот он какой, человек, у предков которого было право jus primae noctis — право первой ночи. Даже чудно, вовсе он не страшный, почему же я его не боюсь-то совсем? Все это приводит тебя в смущение, у тебя какое-то странное состояние, точно во сне, и кружится голова. Примерно как на качелях. (Она понимает, боже мой, она прекрасно все понимает, эта роль у нее наверняка получится. Мадис на мгновение вышел из амплуа фантазера. Удивительно, но в этой девушке, несомненно, что-то есть — наполняй ее, как сосуд, и кажется, что она не расплещет ни капли.) Ты впервые видишь саму власть — она отражается в его взгляде. И ты потрясена тем, что эта власть так жалка и комична. И тут барон вынимает из кармана старинные часы. (Часы, кстати, были у Мадиса в кармане.) Это фамильная реликвия. Видишь, если открыть крышку, они начинают играть. Менуэт. Менуэт Рамо.
Мадис протянул часы Марет.
— А что это такое? — спросила Марет.
Черт возьми, это же подлинные слова настоящей Маре!
— Это знаки зодиака… Лев, и Дева, и… — Мадис и сам заговорил по сценарию.
Руки у Марет немного дрожали, она поднесла часы к уху, слушала так же, как однажды слушала стук сердца птенчика. Потом Марет медленно подняла глаза и посмотрела прямо в лицо Мадису. Смиренно, покорно… Чертовщина, разозлился Мадис, вернее, должен был разозлиться, ведь он… Но Марет не опускала глаз.
— Ах ты, зверушка малая, ах ты, милый человечек, неужели же ты и впрямь… — У Марет в глазах стояли слезы. Эти слезы надо бы заснять, промелькнуло в голове, но… — Господин барон пожилой человек, и я пожилой. — Он нежно обхватил руками голову Марет, ему хотелось пожурить ее.
Однако оказалось, что он не такой уж пожилой.
Когда потом сквозь полузакрытые веки он смотрел на Марет, лицо ее было поразительно серьезно. Это была серьезность сомнамбулы — словно Марет находилась здесь и в то же время отсутствовала. Все же, кажется, скорее, была здесь, особенно если совсем закрыть глаза.
Мадису не хотелось видеть свое стареющее тело. Давно с ним не случалось ничего подобного. Впрочем, так ли уж давно? Несколько лет назад он регулярно посещал даже двух довольно интересных дам. Но с теми было как-то по-другому. От них он тут же стремился сбежать, сразу же после этого. А сейчас, несмотря на щекотливую ситуацию — но так ли уж она щекотлива? — он не спешил подниматься. Странно, у него вдруг возникло чувство, будто Марет давным-давно знакома ему и близка.
Толстый, усталый и выдохшийся человек, не добившийся особого признания, Мадис Картуль и вправду не хотел открывать глаза. За прикрытыми веками он раскручивал и перематывал, возвращаясь к началу, свою жизнь, мотал, как эту целлулоидную змею. Дошел до детских лет. Маленький садик с незабудками, с посыпанной песком дорожкой, очень чистый и маленький. Что-то вроде воскресного утра. Низкое кухонное окно распахнуто, из него струится аромат свежеиспеченного хлеба. На подоконнике лежит раскрытая книга, на нее присела отдохнуть бабочка. На подоконник взбираются цветы, это не розы, а обыкновенные мальвы, как в каждом хуторском саду. Освещенная солнцем теплая стена и мальвы, они не вызывающе красные, а чуть-чуть, словно робко розовые. А трава ярко-зеленая, как бахрома гофрированной бумаги. Такой зеленой бумагой устилали дно корзинки для пасхального зайца…
Наконец Мадис открыл глаза и взглянул на Марет. Она улыбалась. У нее были мелкие жемчужные, наверное, очень острые зубки. Теперь надо что-то сказать. Мадис вспомнил о сценарии.
— Да, что бы у тебя ни произошло там, на чердаке, — улыбнулся Мадис, — всерьез ты думаешь только о своем странном, скрытном повелителе с комплексами, о несчастном бедолаге Румму Юри. Он твоя судьба, его ты будешь ждать.
Марет вдруг села.
— Не буду. Не стану ждать, — сказала она внятно и твердо.
VI
Мати откашлялся, собираясь приступить к «утренней фонетической гимнастике». У него было хорошее настроение: вчера вечером режимные съемки затянулись, и это впервые за последнее время послужило удобным предлогом, чтобы переночевать в вагончике.
Солнце пробивалось в щели, выпала роса, день обещал быть прекрасным.
— Дорогие друзья, уважаемые члены моей коллекции, — обратился он к своему гербарию и собранию насекомых. Летняя жизнь на лоне природы, мириады ночных бабочек, которые за освещенным окном вагончика слетались, бились, искали входа и часто находили его, побудили Мати заняться собиранием и определением некоторых интересных насекомых. Учеба в Эстонской сельскохозяйственной академии стимулировала это увлечение. Теперь коллекционирование предано забвению, но свои коллекции Мати не выбросил. Они мирно покоились возле коробок с магнитофонной пленкой. Вчера, разбираясь на полках, Мати ревизовал свое имущество и в нескольких ящичках обнаружил отвалившиеся головы и ножки: очевидно, какие-то живые жучки нашли дорогу в усыпальницу своих почивших собратьев и без всякого стыда полакомились ими. Мати собирался посыпать коллекции гексахлораном — достойная кара осквернителям праха! Надо было привести в порядок также этикетки с латинскими названиями, что и послужило темой для сегодняшней импровизации. — Н-да-а, систематика — совсем особая отрасль науки, — начал он. — Для того чтобы свести с вами знакомство по всем правилам и узнать ваши уважаемые фамилии и титулы, я вынужден был вас умертвить, расправить и засушить. А как иначе я мог бы познакомиться с вашей изысканной узорчатокрылостью, Aratura iris, как смог бы пересчитать ворсинки на ваших ножках, о левкориния, Leucorrhinia caudalis? Убил, чтобы познакомиться; во взаимоотношениях людей чаще бытует обратная очередность этих акций. «Да, но я совершил все это не с легким сердцем», — признавались великие полководцы, представители человеческого рода, те же слова я мог бы сказать в отношении вас. Однако одно меня все же радует: ваша кончина была легкой. Из людей многие прямо-таки страстно желали бы выпавшей на вашу долю смерти — смерти от алкоголя.
Коллекции были в весьма скверном состоянии. На картинках в определителе А. Гейматланда, изданном еще в царское время, насекомые были гораздо красивее; жуки-нарывники (между прочим, к этому семейству относится также сенсационно известная шпанская мушка) мистически светились; обведенные желтой каемкой плавунцы походили на лопнувшие сливы; зеленоватые мертвоеды напоминали своим ярко- оранжевым узором миниатюрные броневики с маскировочной окраской. Прекрасные иллюстрации Гейматланда вдохновили Мати на составление коллекции. Но в собрании Мати эти горемычные создания, посаженные на булавки, выглядели жалкими, бесцветными, тусклыми. Как блохи, нет, даже хуже — как блошиные экскременты, с грустью подумал Мати. Разглядывая свои жертвы, он чувствовал себя бессмысленно жестоким букашечьим богом.
— Впрочем, кто знает, может быть, я предоставил вам возможность создать свою букашечью религию. Возможно, чья-то пара глаз в предсмертной агонии, глядя вверх, в трубу микроскопа (ведь для вас микроскоп — это телескоп), увидела мой огромный студенистый карий глаз? Может быть, кто-то из вас счел его букашкобожьим и в результате почувствовал себя букашечьим Христом: «Отче, отче, почему ты меня покинул?» И если сквозь щель в ящике выглянул бы некий букашечий апостол, то он мог бы, к примеру, тебя, грибной султан, провозгласить спасителем рода насекомого. И в дальнейшем воспоследовал бы букашечий Ватикан, букашечьи Канты и Кьеркегоры, разглагольствования об имманентном трансцендентализме и свободе воли, а также онтогенетические доказательства существования бога. А другие букашечьи господа посвятили бы себя, напротив, воинствующему атеизму. Борьбу со сверхъестественными силами я всячески приветствую, но должна ли она принимать такие брутальные формы, — усмехнулся Мати, обозревая ущерб, нанесенный собранию. — Отвратительные осквернители праха, — гремел он. — Нет конца мерзостям мира! Я опасаюсь, что здесь, в собрании, завелись так называемые музейные жучки, которые специализировались на столь богомерзком поприще, как пожирание распятых. Где твоя совесть, пакостный музейный жучок, неужели же вид этого некрополя не приводит тебя в трепет?! — И Мати посыпал коллекции гексахлораном и нафталином.
Однако по-своему этот наглый музейный жучок, дьявольски неустрашимое создание, заслуживал
