– Куда уж нам. Наше дело бабское…
***
– Скоро пятую годовщину советской власти отмечать будем, а здесь – дикая пустота. Туземцы знать ничего не желают. Живут так, будто никакой революции не было, – говорил Сидоров, тщательно пережёвывая кусок хлеба.
– Тёмный народ. Какой с них спрос? – отозвался Поликарп, пальцами смахивая с губ налипшие крошки махорки.
– Ничего. Мы на них узду наденем и приведём в социалистическое общество. Скоро тут колхозы будут, партийные ячейки. Всё чин чинарём сделаем. Советская власть не может допустить, чтобы кто-то жил не по советским законам, – вступил в разговор Тимохин. Он задумался, вперившись затуманенным взглядом куда- то под потолок. – Скучно здесь, – вдруг заявил он, помолчав несколько минут. – Воевать не получается. Людей мало. Если кто и есть из контрреволюционеров, то и не отыщешь их на таких пространствах… Да и не тот здесь люд, чтобы в контрреволюцию играть. Мы их за яйца к этому делу притягиваем, шаманство за контрреволюционную деятельность выдаём… А ведь иначе невозможно… Нет, не люблю я этой работы, товарищи, не хочу её. Если бы партия не приказала, ноги б моей тут… Но ведь партия велела!.. Что я без партии?.. Тошно мне… Эх! Вот, помню, в Гражданскую было – честно, весело, пьяно! Водил эскадрон по тылам белых, рубился до беспамятства… Шашка – первый друг… Эх, шашка, как же я так оплошал-то? Я этого Степана Аникина теперь просто обязан достать… Из-за шашки моей боевой.
– Достанем, – равнодушно ответил Поликарп.
– Где ты достанешь-то его? – Сидоров отхлебнул чаю. – Про Бисерную Бороду сказывают, что он и следов-то не оставляет на снегу.
– Брехня. Человек везде следы оставляет, – отмахнулся Поликарп.
– Ненавижу, – прошептал Тимохин, и внезапно на глазах его выступили слёзы. Он поспешно поднялся и вышел из комнаты.
– Чего это с ним? – удивился Поликарп.
– Сдавать стал Тимофей Артемьевич, – вздохнул Сидоров. – Тоскует по боевым товарищам. Тут ему – хуже тюрьмы.
– А нам что? Разве лучше? – спросил Поликарп и бросил в кружку кусок сахара.
– Мы с тобой – рядовые бойцы революционной армии, – подбирая слова, заговорил Сидоров. – А товарищ Тимохин руководить поставлен. Ему выявлять контрреволюционные элементы надобно, а как их выявлять, если их нету? Ему эта работа не по сердцу, я это чую. А раз не по сердцу, стало быть, озлобляется он не на шутку, себя переламывает, на собственное горло наступает. Потому и злой сделался, нетерпимый.
– Самоеды кличут его Больным Сердцем.
– Верно кличут.
Дверь скрипнула, вошёл Евдокимов и шевельнул усами.
– Сани прикатили, – сообщил он.
– Кто там?
– Самоеды, двое. Худющие…
– С чем пожаловали-то? – Поликарп зажёг самокрутку, жадно затянулся и со свистом выпустил сизое облако густого дыма.
– А бес их разберёт, – пожал плечами Евдокимов и опустился на стул.
– Выпей чаю, – предложил Поликарп.
– Жрать охота, – ответил Евдокимов и пошарил по карманам, будто надеялся обнаружить там кусок колбасы.
– Хлеба хочешь? – спросил Поликарп.
– Давай.
– Так кто приехал-то?
В следующее мгновение дверь скрипнула и в комнату вошли два человека, одетые в меховую одежду. Следом за ними появился Тимохин. Он постучал одного из Самоедов по плечу и спросил:
– С чем прибыли, люди?
Тот из Самоедов, что был постарше, начал что-то бурно объяснять.
– Погоди, погоди, не лопочи так! – осадил его Тимохин. – Я же не понимаю ни хрена. Сидоров, переводи давай.
Сидоров нахмурился, недовольно сплюнул на пол, подошёл к туземцам и что-то спросил. Самоеды затараторили наперебой.
– Вот этого зовут Пангаси, из бедняков. – перевёл Сидоров. – Он хочет найти работу. Дела у него настолько плохо идут, что он даже уступил свою жену какому-то Пайдаве.
– Как это «уступил»? – не понял Тимохин.
– За оленей. Пангаси говорит, что у него никогда оленей не было, а сейчас и жену кормить нечем. Вот и уступил её богатому Самоеду.
– Продал, значит?
– Нет, говорит, что на время. Она Пайдаве будет по хозяйству помогать, у него жена больна, во время перекочёвок даже чум сама поставить не может.
– Выходит, этот Пангаси в рабы отдал её? За это оленей получил? На что ж это похоже, товарищи? – Тимохин оглянулся, ожидая поддержки. – Такого небось и при царе не бывало. А советская власть на что?
– У них тут всякое бывало, товарищ Тимохин. Они к таким сделкам относятся нормально, ничего дурного в таких поступках не находят.
– Не находят? А вот ежели я его арестую за торговлю людьми? – набычился Тимохин. – А ну… переведи ему… Что ж ты, шкура поганая, делаешь? Жену в рабство отдал? Ты знаешь, что я с тобой учиню за такие проделки? Чего таращишься? Не понимаешь? Сидоров, переведи ж ты ему, мать твою!
– Он говорит, что они с Пайдавой давние товарищи. Он помог ему женщиной, а тот помог ему оленями.
– Хороши товарищи! Ты, Сидоров, переведи ему, чтобы жену свою завтра же забрал у дружка своего. Скажи, что я работу ему дам и оленей он через эту работу получит вдоволь. Растолкуй, что мы на днях отправляемся в стойбище Тэваси, там оленей голов восемьсот наберётся. – Тимохин приблизился к Пангаси и дыхнул ему в лицо густым табачным запахом. – Ты, товарищ батрак, хочешь ведь иметь своих оленей? Так вот я дам тебе пятьдесят, нет, пожалуй, сто голов отдам тебе из стада Тэваси. И жену тебе продавать не надо будет никому. Понимаешь меня? А своему дружку передай, чтобы не смел никогда больше людей покупать! Кончилось это время. Мы за такие дела к стенке ставить будем!
Пангаси что-то спросил.
– Что он? – уточнил Тимохин.
– Спрашивает, что ты потребуешь у него за сто оленей.
– Ах вот оно… Верно спрашивает. Объясни, что мне проводник нужен. Матвей наш потерялся где-то. Будет проводником – получит оленей. А не будет, так я его арестую…
– Он говорит, что согласен, – сказал Сидоров.
– Смешно, право дело, – сказал Тимохин. – Сами, суки, мечтают оленей побольше получить. Не понимают они, что сами заделаться хотят в кулаков. – Он сделал несколько шагов по комнате и остановился перед печкой. Вспомнилось декабрьское восстание 1905 года. Это было боевое крещение Тимохина. Какими далёкими теперь были те события…
***
В декабрьские дни 1905 года в разных местах Москвы то и дело происходили стычки революционеров с войсками. Иногда случались нападения на городовых и одиночных военных. Всюду на тротуарах лежали неподвижные тела.
Почти мгновенно Москва изменила свой образ. Она превратилась в город безумцев.
Жандармский полковник Вениамин Ефремов торопился на экстренное совещание в доме генерал- губернатора. Выехав в санях на Дмитровку, полковник увидел в тумане группу людей в папахах. Они заметили его почти сразу, замахали руками, побежали навстречу – серые, мрачные, решительные.
