складывается у меня ясной картины. Нелепость, бред сумасшедшего… Нет, нельзя так рассуждать! Какая ещё другая жизнь! Нет!
— А от меня вы чего хотите? — снова задал свой вопрос Алексей.
— Не знаю, не знаю… А вы сами… Нет, нет, я зря пришёл… Извините меня за беспокойство… И всё же… Сами вы верите в это, ну, верите в переселение душ?
— У меня такая профессия, что я привык жить невероятными домыслами, — уклончиво ответил Алексей, не поднимая глаз. — Моё воображение не знает границ. Порой я вижу такое, что иного человека лишит покоя на много месяцев.
— И вы к этому привыкли, Алексей Петрович?
— Нет, — Кирсанов посмотрел в глаза следователю, — не совсем…
Николаев помолчал, поёрзал на стуле, явно испытывая неловкость, и поднялся.
— Я пойду, — проговорил он без энтузиазма, — прощайте.
— Вы себя нормально чувствуете?
— Вполне.
— Вы бледны.
— Это от усталости. Работы много, кручусь, как белка в колесе… А ведь на вас тоже было покушение? Вашу машину обстреляли, не так ли?
— Насколько я знаю, нашу машину задело случайно. Стреляли в другого человека, кажется, в банкира. Он погиб.
— А где гарантии, Алексей Петрович, что не в вас? Может, всё-таки мишенью были вы? Если предположить, что это так, то вокруг вашего фильма начинает складываться совсем непростой рисуночек…
— Глупости, — решительно отмахнулся Кирсанов.
— Вообще-то я тоже так думаю. Просто когда в голове рождается одна фантастическая мысль, то невольно за ней на поверхность всплывает и другая, — кисло улыбнулся следователь. — Что ж, скорее всего, придётся исходить из того, что этот учитель истории на самом деле псих и ничего другого за этим покушением нет.
— А если и есть, то всё равно его назовут психом, — задумчиво проговорил Алексей.
Оба замолчали. Николаев кивнул и быстро вышел, не попрощавшись.
На улице он остановился и глубоко вздохнул. Прикрыв на несколько секунд глаза, он отчётливо увидел перед собой залитую солнцем арену цирка. Во многих местах песок был покрыт бурыми пятнами, кое-где на впитавшейся крови различались отпечатки толстых подошв гладиаторских сандалий. У самых ног Николаева стоял, опустившись на колени, человек в круглом бронзовом шлеме с широкими полями и изображением крупной рыбы на макушке, он упирался на обе руки и пытался подняться. Его голова тряслась. Когда человек, собравшись с силами, смог посмотреть вверх, стали видны из-под бронзовых полей шлема, испещрённых ударами клинков, его потухшие глаза, впалые тёмные глазницы, худые небритые щёки и заливший всё лицо пот.
Это не была сцена из «Вечного Города».
Николаев почувствовал, как его правая рука медленно поднялась, занося тяжёлый меч, затем стремительно опустилась. Меч проткнул шею стоявшего на коленях человека.
Николаев поспешил открыть глаза и снова увидел перед собой шумную городскую улицу, полную автомобилей и суетливых прохожих.
— Псих, — прошептал следователь и, возвратившись в действительность, вспомнил о лежавшей дома больной жене.
«Она нуждается во мне, а я брожу, выспрашиваю всякую ерунду, — подумал Николаев с грустью. — Зачем мне нужны эти сказки? Ну, выжил из ума учитель истории, ну, облил кислотой Гусейнова. Дело ясное, бесспорное. Я-то чего вынюхиваю? Даже если и впрямь существуют какие-то мифические прошлые жизни, какое мне до них дело? Мне бы с этой жизнью разобраться».
Жена следователя Николаева уже второй год почти не поднималась с постели. Врачи утверждали, что у неё были серьёзные проблемы с кровью, но точного диагноза никто не ставил. Николаев помочь несчастной женщине не мог, а потому искал забвения в работе, возвращаясь домой по возможности позже. За больной приглядывала дочка семнадцати лет, мыла её, кормила, занимала разговорами и всё время успокаивала:
— Вот скоро папа придёт с работы, расскажет что-нибудь…
— Ничего он не расскажет… Так, чепуху свою милицейскую, — печально глядя в потолок, отвечала женщина. А когда Николаев возвращался и подходил к ней, она с мольбою в глазах говорила: — Кирюша, бросил бы ты свою службу, побыл бы со мной. Мы бы с тобой целый день могли разговаривать, смотреть друг на друга…
— О чём ты, Ариша? — хмурился он, отводя от жены взор. — Да и как я могу оставить работу? Куда я потом денусь? Кому я нужен буду?
— Мне уже немного осталось, милый. Побудь со мной. Умру я скоро, а тебя нынешнего так и не запомню. Шныряешь где-то в темноте, бегом проносишься, я лица твоего увидеть не успеваю.
— Что ты ерунду несёшь! «Умру», вот ведь выдумала.
— А ты думаешь я вечно, что ли, буду такая? Нет, Кирюша, не буду. Раз не нужна я никому, так и не буду жить. Я уж совсем слабая сделалась, едва руками шевелю… А помнишь, какие у меня руки были крепкие и красивые? И вся я была ладная, изящная. Ты ведь любил меня, любил мою кожу, моё тело, и ты всегда с удовольствием целовал меня. А теперь я похожа на истрёпанную мешковину, теперь я тебе не нужна, теперь ты не хочешь меня…
У Николаева щемило сердце от этих слов.
Арина ошибалась, утверждая, что Николаев перестал любить её. Нет, он любил её по-прежнему. Впрочем, не по-прежнему, всё-таки по-другому, но любил. Он, конечно, совсем не бывал возле жены — тридцать минут неуютного молчания перед сном были не в счёт — и бывать не хотел. Он не боялся ни бандитских ножей, ни пуль, а вот беспомощности некогда страстно любимой женщины страшился, как и собственного бессилия перед неведомой силой, лишившей жену красоты и животворных токов. И Николаев бежал от этой беспомощности прочь.
Погребальные урны
Гай Публий — Тецию.
Привет!
Ты удивляешься, что я поддерживаю дружеские отношения с тобой. Но ведь не я один стремлюсь пользоваться твоим обществом. Ты знаменит, овеян легендами. Самые богатые женщины выкладывают к твоим ногам огромные деньги, чтобы провести ночь с тобой. Самые высокородные юноши прикладывают все силы, чтобы заполучить тебя в знакомые. Мы же с тобой сошлись случайно.
Я прекрасно помню ту ночь, когда на улице на меня набросились грабители и ты, услышав мои крики, пришёл ко мне на помощь. Судьба распорядилась таким образом, чтобы именно ты — гладиатор — обнажил свой клинок ради спасения не своей, а чужой жизни.
Мне всегда не хватало человека сильного, на которого я мог бы опереться в трудную минуту. Возможно, я признаюсь в собственной слабости. Но честность — не худший из пороков. Слабость же можно преодолеть. Я мечтаю о сильном товарище и хотел бы найти такого товарища в тебе.
Ты скажешь, что мне нужно искать товарищей среди моих сверстников, а не среди мужчин, годящихся мне в отцы и к тому же зарабатывающих на жизнь убийствами на арене цирка. Но я в полном праве сам выбирать себе друзей и даже заключать договор о дружбе[23]. Недавно мне исполнилось семнадцать, уже второй год я ношу мужскую одежду[24] . Несколько месяцев назад во главе Рима встал Нерон; ему тоже семнадцать лет.
Если ты выскажешь предположение, что я, обращаясь к тебе, ищу в тебе наставника и даже отца, то не сильно ошибёшься. Минуло двенадцать лет с того дня, как мой отец был выслан в Британию. Никто не
