слова ловил он и укладывал, шевеля губами, в ларец кёнингов6: нужно родиться новой саге, саге о Сигурде Грозе Берегов, и в этом долг побратима-песнопевца.
Рекой лилось пиво, падали с ног прислужники, тщась угодить пирующим, и не утихала жажда в утробах, ибо много пива нужно викингу, провожающему своего ярла. И сказал некто, чье лицо не заметил я в пляске искр: “Страхом сердец был Сигурд ярл для жителей Валланда. Ходил я с ним в те края и видел, как покорялись они ему!” И засмеялся сидевший рядом: “Хейя! Все видели: каждую ночь покорялся Валланд Сигурду ярлу!” И смеялись люди фиорда, глядя в мою сторону, ибо мне упреком было сказанное, я же молчал. Ведь тот, кто насмехался, был Хальфдан Голая Грудь, берсеркер7, свей родом, вместе с Ингрид пришедший в Гьюки-фиорд. У порога покоев Ингрид спал Хальфдан и сыновей ее он учил держать меч. Никому, кроме ярла, не уступал дорогу берсеркер, прочие же не становились на его пути, зная, как легко ярость затмевает разум Голой Груди и как коротка дорога в палаты Валгаллы тому, кто обратит на себя гнев безумца. Потому не услышал я злой шутки, но понял: не на моей стороне Хальфдан. И верно: сидевшие рядом отошли, сели у других костров, и один остался я. Только Бьярни, сын Хокона — скальда Седого остался со мною, но Бьярни был другом моим со дней короткого роста и вместе со мной разорял птичьи гнезда, когда еще малы для вражды были мы с сыновьями Ингрид. Да, лишь Бьярни не ушел от меня, но что за поддержка юный скальд, когда против Чужой Утробы сказано слово берсеркера?
Трижды по смерти Сигурда ярла садились люди фиорда на берегу и пили пиво, поминая отца. На исходе же третьей ночи Хокон-скальд, прозванный Седым, запел сагу об ушедшем, рожденную в ларце песен его. Восславлял Хокон Сигурда Грозу Берегов, странника волн, ужас саксов и англов беду, сокрушителя зеленого Эйре. Блестели кёнинги в ночи, как сталь секир, взметнувшаяся к солнцу, как золотой узор палат Валгаллы, сияли они на радость Сигурду, и говорил отец тем, кто пировал с ним в обители Одина: “Слышите ли? Жива в Гьюки-фиорде память обо мне!” И, выслушав сагу о Грозе Берегов, разошлись люди фиорда, ибо теперь ушедший получил положенное и пришло время думать о живых. Тинг8 созывали назавтра старейшие и, собравшись, должны были решить люди фиорда: кого назвать ярлом-владетелем?
Утром, когда поднял Отец Асов свой щит, сделав серое зеленым, сошлись люди на лугу. Не малый тинг, круг старейших, но большой алль-тинг созывали мудрые и, ударяя в натянутую кожу быка, звали всех мужей Гьюки-фиорда, ведь всего раз за жизнь поколения собирается алль-тинг, где каждому дано право говорить, что думает, не страшась мести или злобы. Собрались мужи: молодые и старые, викинги и немногие бонды9, что жили поблизости и, в море не уходя, брали добычу со вспаханной земли. Сегодня и им позволялось говорить. Лишь женщин и детей не допускал обычай, только Ингрид явилась по праву жены и дочери ярлов, матери сыновей Сигурда, а также потому, что этого захотел Хальфдан Голая Грудь, молочный брат ее. Он привел свейку за руку, и среди мужей не нашлось желающего спорить.
Сказали старейшие: “Вот, покинул нас Сигурд Гроза Берегов, славный владетель. Скажет ли кто, что плохо было нам с ним?” И не нашлось таких. “Назовем же нового ярла, — сказали мудрые, — ведь трех сыновей оставил Сигурд, ярл же может быть один, иным — простыми викингами быть, с местом на руме и долей добычи по общему праву”. И сказал Хальфдан Голая Грудь, берсеркер: “Эльдъяур ярл!” Промолчали люди, ведь каждому ясно было, что, ярлом названный, станет глядеть сын свейки глазами матери и говорить ее языком. Тогда посмотрели люди фиорда на меня и впервые не видел я насмешки в глазах, но никто не назвал моего имени, потому что Хальфдан, подбоченясь, стоял в кругу и глядел по сторонам. И вновь сказал Голая Грудь: “Эльдъяур ярл!” Снова промолчали люди. В третий раз открыл рот берсеркер, чтобы по закону Одина утвердить владетеля, но помешал ему Хокон-скальд, подняв руку в знак желания говорить. Сказал Хокон: “Хорош Эльдъяур, не спорит никто. Но можем ли забыть: меч-Ворон у Хохи на ремне?” И растерялся берсеркер. Слово скальда — слово асов. Кто поднимет руку на певца? И безумцу такое не придет в голову, ибо убийце скальда закрыт путь в чертоги Валгаллы. А что страшнее для викинга?
И заговорили люди фиорда, когда умолк Хальфдан. День спорили они и разошлись, не сговорившись, и следующий день спорили, и вновь разошлись, на третье же утро решили: “Пусть в поход пойдут сыновья Сигурда. Первым — Эльдъяур, старший, вторым — Хохи, третьим же Локи пойдет. Чья добыча больше будет — тот ярл”. И было справедливо. Но сказал Локи, наученный матерью: “Эльдяур-брат, что мне с тобою делить? Ты ярл. Вместе пойдем. Мою добычу тебе отдам”. И смеялся Хальфдан Голая Грудь: ведь две ладьи больше одной и гребцов на них больше, за двоих привезет добычи сын Ингрид. Не нарушил Локи закон, и решение тинга подобное не возбраняло. Потому остался я ждать возвращения сыновей свейки, они же, снарядив две ладьи, ушли по пенной тропе на север, к Скаль-фиорду, владетель коего, по слухам, стал охоч до пива и не думал о незваных гостях.
И долго не возвращались братья. К исходу же первой луны пришел по суше на ногах, стертых до крови, один из ушедших с ними, Глум, и, дойдя до ворот, упал. Внесенный в палаты, долго пил пиво Глум, а выпив — спал. Когда же проснулся, рассказал, что не вернутся братья мои Эльдъяур и Локи, и те не вернутся, кто пошел с ними, ибо взяли их асы в чертог Валгаллы. Странное говорил Глум. Так говорил: “Плыли мы вдоль берега уже три дня, правя на Скаль-фиорд. К исходу же третьего что-то сверкнуло впереди. Дверь была перед нами, блестела она и сияла. Вокруг была ночь, за дверью же открытой — день. И близок был берег, на берегу, видел я, стояли ансы10 в странных одеждах, а дальше высился чертог. Город Валгаллы то был, и золотом сияли стены его. И сказал Эльдъяур: “Правь к берегу, кормчий”. Меня же взял страх, сердце заморозив, и прыгнул я в воду, когда приблизилась Эльдъяура ладья к кровавому порогу, за которым был день. Прыгнул в воду во тьме и поплыл к берегу, где чернела ночь. И видел я, как вошли ладьи в день и закрылась дверь, и тогда ночь окружила меня…”
Никто не усомнился в правде рассказа: ведь сознался Глум, что из страха покинул рум и весло, лгать же так на себя викинг не станет. Словно птица у разоренного гнезда, крикнула Ингрид, дослушав трусливого, и упала наземь без чувств. Хальфдан же берсеркер стоял в нерешительности, не ведая, чем помочь, ибо далеки боги, и не страшен асам благородный гнев.
Молчали люди фиорда, и понял я: вот пришел мой час, иного не будет. Решится ныне — быть ярлом мне или навеки идти гребцом. Ведь долг викинга встать за брата, пускай даже сами асы обидчики. И сказал я: “Хочу идти искать братьев. Наши обиды пусты, если кровь Сигурда в беде!” Ответил Хокон-скальд: “Правду сказал ты, Хохи. Иди. Сына посылаю с тобой, Бьярни, радость седин”. И сказал берсеркер Хальфдан Голая Грудь, свей: “Хохи — викинг, Сигурдов сын ты — воистину. Сам с тобой пойду. Чужой же Утробой впредь никому называть тебя не позволю!” Ингрид же, дочь Гордого Улофа, очнувшись, сказала так: “Вернись с удачей, сын…”
И отплыл я, взяв боевой отцовский драккар11, лучших из людей взяв, отплыл на север. Спокоен лежал путь воды, и, когда угас третий день, открылась пред носом друга парусов круглая дверь. День был за нею, и сияла она, окаймленная багрянцем. И направил я драккар, заложив руль направо, из лунного света в солнечный, и сомкнулась за кормой нашей сияющая дверь…
Пяти лет не было Удо фон Роецки, когда, забредя в отдаленный покой отцовского замка, он увидел картину. Огромная, в потемневшей раме, она нависла над головой, пугая и маня. Рыжебородый воин в шлеме с изогнутыми рогами, отшвырнув кровавую секиру, протягивал к мальчику руки, и на темных мозолях светлели граненые кости. Странные знаки кривились на гранях, и в глазах воина стыла мука. Прямо в глаза Удо смотрел воин, словно моля о чем-то. О чем? Мальчик хотел убежать, но ноги онемели, и морозная дрожь пробежала по спине. Испуганный барон на руках вынес из зала потерявшего сознание сына.
Картину сняли в тот же вечер, и Удо никогда больше не видел ее. Но изредка, когда вдруг начинала болеть голова, воин приходил к нему во сне, садился на край постели и молча смотрел, потряхивая костяными фигурками.
Став старше, Удо нашел в библиотеке замшелую книгу. Целый раздел уделил автор толкованию рун. И ясен стал смысл знаков, врезавшихся в детскую память.
Вэль. Гагр. Кауд.
