сговорился в Бухтарму бежать. Харчей подсобрали и ушли. Только вот метки, что к перевалу вели, не находятся, а тропы, которыми не раз хаживал, травой поросли. Невеста думала, что память мою от побоев отшибло, а я разумею — дочка Горного ее у меня забрала, чтобы невзначай беду в Бухтарму не привел. Бывало, чую чей-то взгляд на себе, оглянусь, а из-за деревьев глаза кошачьи огнем вспыхнут и от того у меня в голове помутнение, в забытьи долго лежу. И покуда невеста надо мною хлопочет, все чудится: то с одной стороны, то с другой глаза вспыхивают. Пол-лета по тайге помотались, к осени в дальней деревушке крестьянская семья пригрела нас: объявила дальней родней, помогла документ выправить. Так и стали мы приписными крестьянами. Какая-никакая волюшка, не бергальская каторга. Так бы и жили, однако эвон как обернулось — к старости опять на рудник загнали.
Помолчал старик и добавил:
— А глаза дочки Горного Батюшки не видал больше, и до недавней поры про нее в наших местах не слыхивали. Вот только мальцу этому, — указал старик на Фому, — будто бы объявилась, беду предрекала.
Фомка кивнул и, невзначай будто, в сторону глянул да и привстал тут же, еще пристальней в темноту уставился.
— Чего выглядываешь? — спросили его мужики. Отмахнулся парень.
— Мерещится всякое.
Повернули все головы, куда он глядел, да кроме бликов огненных от костра на деревьях, ничего не увидели, спать собираться стали. Вскоре затихли. Однако Фомке все чудится, будто из-за стволов девка выглядывает, рукой куда-то показывает. Приподнял голову, и вправду, видит — девка знакомая из темноты выплыла, рукою на большой кедр показала, другой махнула вдаль, откуда солнце восходит, и опять в темноту уплыла.
На другое утро бегает Фомка, дела исполняет, а сам все на кедр поглядывает. “Чего, — думает, — на него указала? Шишек нет еще”. И залезть самого подмывает, не вытерпел, на закате полез. До верхушки добрался и глазами от изумления захлопал: деревья некоторые над другими деревьями возвышаются, чередой друг от дружки совсем недалече растут, будто дорожкой воздушной далеко к скалам высоким ведут. И последний кедр, что к отвесной скале ближе был, — с ней вровень стоит. Парень и давай с дерева на дерево прыгать. До последнего вскоре добрался, с вершины сделай прыжок — на скале очутишься. Хотел было прыгнуть, глядь, из-за камня девка выглянула и говорит:
— Что, Фома, тяжело для казны золото добывать?
— Да кабы одному мне страдать? Всю деревню согнали, — Фома ей отвечает. — А ты, помню я, Бухтарму охранять помощников ищешь. Теперь готов послужить.
— Ну так прыгай сюда! — девка Фомку рукой поманила.
Раскачался парень пошибче, оторвался от вершины. В этот миг девка глазами сверкнула, и чует он, будто ветром его подхватило, и прямо к ногам девкиным бурундуком прыгнул. Глядь — и девки нет, вместо нее кошка глазами сверкает. Повернулась, с уступа на уступ со скалы побежала. Фомка в бурундучьем обличий за ней поспевает. Скоро по тропе меж гор побежала. Тропа все шире становится, по бокам — склоны гор, лесом густым поросшие. Вскоре на лужке очутились. Вскочив на него, кошка девкою обернулась, и Фомка человеческий облик принял.
— Ну, — говорит, — теперь я не подмога. Ты мне давно приглянулся, да по душе ли будешь бухтарминским жителям? — И скрылась за деревьями. Лишь услышал он, будто над головой сказал кто- то:
— Ступай вниз по тропе, да смело вперед гляди.
Пошел парень один, вдруг с боку присвистнул кто-то, потом с другого заухало. Не робеет, однако, Фомка, смело вперед глядит, а сосны да кедры совсем близко к тропе подступают. И вдруг кругом зашуршало, затрещало, и мужики здоровущие бородатые перед мальцом выросли: шапки набекрень, ружья наизготовку:
— Сказывай, зачем пожаловал? Своей волей пришел али лазутчик берг-коллегии?
— Своей, — говорит, — волею, а от коллегии этой всему люду худо.
Тут один, главный видать, высказал:
— Будет мальца-то пытать. — И к Фомке: — А ты, парень, однако, с достоинством, взор ясный, голову не опускаешь. Любо на такое глядеть. Ну, а коли с добром пожаловал, будь гостем бухтарминских жителей.
И пошел Фомка за мужиками. Вскоре вышли из леса, и долина прекрасная перед взором открылась. По краям долины горы высятся, вдоль нее река бежит светлая, на крутом берегу — село богатое частоколом огорожено, а за ним луга, пашни обширные, выше, на лугах, олени пасутся, у каждого будто корона на голове.
“Эй, кабы отца, мать сюда, — Фомка вздохнул, — да старика Егора с его старухою и остальных, кому за скалами худо!” — И дальше за мужиками пошел. Привели его в село, накормили, напоили, к старейшинам на сход повели.
— Ответствуй, — говорят те, строгим глазом на Фомку уставившись, — как в Бухтарме очутился?
Фомка и рассказал: как впервые в окошке лико девичье увидал, как встретился с дочкой Горного, как в бурундука его превращала и как ему указала путь в Бухтарму.
Оживились, заговорили старики.
— Ну, коли дочка Горного Батюшки тебе пособляла, тогда другой разговор, живи в Бухтарме, работы крестьянской у нас достаточно.
Тут самый старый дед, на клюку опираясь, поднялся. Фомка насторожился — взгляд у старика острый, голос крепкий. Говорит:
— Разумей, парень, главное — не токмо трудники Бухтарме нужны, но и воители. За перевалом от властей тяжко, однако ж Российская сторона — Родина, защищать надоть ее от ворога. Маньчжур аль джунгар попрет — тут и храбрость, и сноровка, и воинское умение нужны.
Махнул рукой дед и объявил: сходу конец.
Стал Фомка в семье мужика Кузьмы жить. Того, что на перевале встретил его и первым ласково поглядел. Кузьма его в горы стал брать, оленей бухтарминских пасти и секрет поведал целебного снадобья, которое из рожек оленьих по осени получают. Человеку от него здоровье великое, потому и ценится не менее золота. По весне, когда хлеба нехватка, мужики оленьи рожки в китайской стороне на зерно аль муку меняют. Фомка с оленями запросто управлялся, а заодно и мужицких лошадок припасывал. Через недельку бока у коней заблестели. Мужики это заметили.
— Видим, — говорят, — твое усердие. С делом справился, к жатве коней нагулял. Скоро и начнем хлеба убирать.
Вот перед жатвой, в одну из последних ночей, сидит он у костерка. Вдруг тоненько заржала кобылка одна. За ней жеребчик храпнул, в сторону покосился. Фомка туда глядь — в тумане предутреннем темное пятно замаячило. “Никак человек!” — Фомка подумал.
— Эй, — крикнул грозно, — зачем лошадок пугаешь?! Кто такой, сказывай?!
Тут вроде ветерок подул, туман реже стал. И увидел он — девка-охотница, дочка Горного подходит к нему.
— Ах, это ты! — узнав ее, сказал Фомка, улыбаясь. — Чего ж сразу-то не окликнула?
Девка тоже с улыбкой в ответ:
— Тебя испугать опасалась.
Фомка вспыхнул:
— Али не знаешь, не из пугливых я! Да и чего опасаться? Тут люди приветливые, разве что старики суровые. Ну, да они жизнь прожили, о судьбе Бухтармы беспокоятся.
Тут опять ветерком повеяло. Носом Фомка потянул:
— Никак из-за гор валит? — Фомка обеспокоился. — Али тайга у джунгаров горит, али костер большой наши дозорные разложили.
— Правильно говоришь, тебя упредить хотела, а ты и сам догадался. Дозорные на перевале огонь разложили. Кон-тайша джунгарский на этот раз похитрей оказался, полез засветло, чтоб во тьме ночной
