Боже мой, неужели в клуб пожилых сластолюбцев и самоубийц входят и женщины?!
14
Конечно, достаточно включить телевизор или полистать глянцевый журнал, чтобы убедиться: чем старше женщина, тем она в большей степени не прочь заполучить любовника, который годится ей в сыновья. Так что теоретически эта дама с брошью может повторить судьбу Корского. Боюсь, у ее последней любви даже больше шансов довести своего спонсора до белого каления, чем их имелось у секретарши Лиды.
Молодая любовница вполне может превратиться в молодую жену, мать детей и хранительницу очага. А вот молодой любовник скорее воспользуется деньгами и связями своей пожилой пассии, а потом найдет себе молодую любовницу, жену и далее – по списку.
И как я раньше не замечала, что столько людей вокруг носят печатки с буквой V, может быть, и правда, это просто мода такая?
– Какое необычное у вас украшение! – Меня словно магнитом притянуло к соседке слева. – Обычно такие печатки носят мужчины.
Я старалась говорить потише, чтобы Юра не уловил суть нашей беседы и не поставил мне диагноз: маниакально-депрессивное преследование людей с перстнями.
– Ой, так это и есть печатка моего мужа, – вполне благожелательно ответила дама с брошью. – Это все, что от него осталось.
– Простите, я не знала, что вы – вдова.
– Да нет, он пока жив. Хотя это вряд ли возможно назвать жизнью, – вздохнула она с грустью, но без особой печали.
– Бросил семью ради юной любовницы, – предположила я.
– Сначала да, а потом еще хуже…
– Убил себя и ее?
Похоже, история повторяется не дважды и даже не трижды. Хотя, эта женщина сказала, что ее супруг еще жив. Может быть, он в коме после неудачной попытки самоубийства в стиле венецианца, Корского или фабриканта Салищева?
– Боже мой, почему так мрачно?! – вскричала моя собеседница, но тут же понизила голос: – Нет, конечно, у нас другой случай. Если хотите, расскажу. Только так, чтобы Тома не слышала. Я ведь – ее позор и двоюродная сестра, то есть – тетя Юры. А в этой семье не любят скандальных историй.
Мне ли этого не знать!
– Ну, давайте по порядку, – начала дама с брошью. – Кстати, меня тетей Милой зовут. Сначала казалось, что я не хуже сестры Томы. Мой муж Павел, конечно, не дипломат, но все же – возглавлял крупный завод. Градообразующее предприятие в Подмосковье, оборонные заказы, почет и уважение. Общался на «ты» с председателем Московского обкома, был в передних рядах встречающих, когда наш городок с визитом посетил Брежнев. Хорошая квартира, дача, спецпайки, служебная машина с шофером, отдых в сочинском санатории, лечение в спецполиклинике. Мы имели все, о чем советский человек мог только мечтать. И, в отличие от партийной верхушки, Павлуша остался на коне и после перестройки. Завод пережил конверсию, но продолжал приносить прибыль, пятьдесят процентов продукции гнал на экспорт. Надвигалась приватизация, и охотников до такого лакомого куска оказалось предостаточно. Муж был уже не молод, сердечко пошаливало, но он не собирался сдаваться без боя. Было решено, что акции получит руководство предприятия и трудовой коллектив: мол, варяги нам не нужны. А потом в один миг все рухнуло: Павел сошел с ума.
– Господи, как?! В буквальном, медицинском смысле? – поразилась я.
– Сначала нет. Он сперва стал шастать по баням с девочками. Я делала вид, что ничего не замечаю. Думала, перебесится. Но все становилось только хуже. Он тратил на девочек столько денег и времени, что это начало мешать не только семье, но и работе. Одна из «банных нимф» оказалась явно засланной. Он подмахнул, не глядя, какие-то бумаги и оказался не у дел. Потерял контрольный пакет акций, его сместили и тихо «ушли» на пенсию. Но даже это не остудило его любовный пыл. Он ушел из семьи к какой-то официантке. Нам остались квартира и дача. Все сбережения, а их было немало, он забрал с собой. Официантка ведь привыкла к щедрым чаевым! Я и мой сын ничего не слышали о Павлуше лет пять. Пока однажды нам не позвонили из милиции. Они подобрали на теплотрассе старика-бомжа, и он назвался моим мужем. Да: это был мой муж. Когда деньги кончились, официантка его бросила, а больше никто не подобрал. И он стал бомжом. Грязным, немытым, собирающим бутылки… Единственное, что осталось от прежней жизни – это его печатка. Я ее себе забрала, на память о нормальной жизни. Я долго не могла поверить, что это случилось с нами, с ним. Так опуститься! А сестра Тома сказала – мол, поделом. Он ведь нас бросил, предал. У меня – пенсия. Сыну нужно было учиться, а где деньги взять? Баташовы мне помогли, спасибо им. Юра устроил моего оболтуса на приличную работу. А муженька моего оформили в закрытую лечебницу. Он, видимо, совсем в уме повредился. Все про какие-то Помпеи бормочет…
– Помпеи? – напряглась я.
– Да это бред сумасшедшего, – отмахнулась тетя Мила. – Не был он с роду в Италии. Один раз ездил на промышленную ярмарку в Ганновер, а так мы всегда в Сочи отдыхали.
Значит, Помпеи… Не исключено, что Павлуша на старости лет вовсе не потерял рассудок. Он вообще потерял меньше, чем остальные носители печатки. Да, директор стал бомжом, солидный человек утратил всю свою респектабельность. Но он жив, хотя и не совсем здоров. Может быть, мне стоит…
Но додумать эту мысль до конца мне не дали. Визгливый голос Петровской врезался в мое сознание, как бормашина в зуб.
– Вы представляете, Виктория хотела отправить делегацию из Польши на оперу «Иван Сусанин», – надменно усмехнулась Александра.
– Это все равно, что пригласить французов в Бородинскую панораму, а с немцами устроить переговоры на Мамаевом кургане. О-очень дипломатично, – оценил Юрин отец.
– Но поляки с нами тоже не церемонятся, во Всемирную торговую организацию не пускают. Может быть, это было задумано как наш ответ Чемберлену? – Юра как бы пошутил и заступился за меня, но вышло
