Олимп

маленькая игрушка, присоединяйся.

Последние слова он обращает к Манмуту, занявшему третье кресло. Тот отрицательно качает металлической головой.

Хокенберри начинает с извинений за обман, за то, что заманил Одиссея к шершню, после чего моравеки выкрали героя с поля битвы. Грек только отмахивается.

— Хотел я тебя прикончить, сын Дуэйна, а потом подумал: что толку? Не мое дело противиться воле бессмертных, если они решили послать меня в это долгое путешествие.

— Ты по-прежнему веришь в богов? — интересуется бывший служитель Музы, сделав долгий глоток. — Даже после войны с ними?

Отказавшийся от кровожадных планов бородач хмурит брови, затем улыбается и добродушно почесывает щеку.

— Иногда, Хокенберри, сын Дуэйна, бывает нелегко поверить в собственных друзей, но уж во врагов-то мы верим всегда. Особенно если подобную честь оказывают сошедшие с Олимпа.

Проходит минута. Собеседники молча пьют. Корабль совершает еще один оборот. Ослепительный солнечный свет на мгновение затмевает звезды — и тут же меркнет, вновь уступая место ярким созвездиям.

От крепкого вина по телу схолиаста разливается приятное тепло. Проникнувшись благодарным счастьем бытия, он касается ладонью груди, где под квантовым медальоном рассасывается тонкий рубец, — и вдруг осознает, что впервые нашел возможность сесть за стол и вот так, за бутылкой, поболтать с одним из главных героев «Илиады». Странно, особенно если вспомнить, сколько лет он преподавал эту историю в университете.

Какое-то время мужчины толкуют о событиях, свидетелями которых стали незадолго до вылета: о захлопнувшейся Дыре между мирами, о смертельной «игре в одни ворота» между людьми Ахиллеса и амазонками. Одиссей поражен обширными познаниями Хокенберри об отважных воительницах и царице Пентесилее, а схолиаст не считает нужным упоминать при нем о книгах Вергилия. Собеседники вслух размышляют о том, скоро ли завершится настоящая Троянская война и смогут ли ахейцы с аргивянами под предводительством вернувшегося к власти Агамемнона разрушить неприступные стены Илиона.

— Конечно, грубой силы Атриду не занимать, — изрекает сын Лаэрта, глядя на пляшущие звезды. — Но если она подведет, сомневаюсь, что ему достанет смекалки.

— Смекалки? — повторяет Хокенберри.

Он так давно привык думать и общаться на древнегреческом, что почти не размышлял над произносимыми словами. А теперь вот задумывается. Употребленное Одиссеем dolos[32] можно толковать и как одобрение, и в то же время как осуждение.

Супруг Пенелопы кивает.

— Агамемнон есть Агамемнон. Всем известно, на что он способен, и большего ждать не приходится. А вот я, Одиссей, прославился в мире непревзойденной смекалкой.

Опять этот dolos. Занятно: говоря о своей предусмотрительности и коварстве, грек похваляется той самой чертой, о которой Ахилл презрительно отозвался однажды (Хокенберри слышал это своими ушами несколько месяцев назад, когда в образе старого Феникса явился с другими послами к быстроногому): дескать, «тот ненавистен мне, как врата ненавистного ада, кто на душе сокрывает одно, говорит же другое…».

Той памятной ночью уроженец Итаки наверняка уловил в его речах намек на издевку, однако решил проглотить обиду. И вот после горячительных возлияний он бахвалится собственным хитроумием. Ученый не в первый раз задается вопросом: а победят ли данайцы Трою без деревянной лошади Лаэртида, но мысли принимают новое направление. Ох и скользкое это слово — dolos. Сколько же в нем оттенков!..

— Над чем ты скалишься, сын Дуэйна? Моя речь тебя насмешила?

— Нет-нет, достославный Одиссей. Просто я вдруг подумал об Ахиллесе… — Схолиаст многозначительно умолкает, опасаясь рассердить бородатого воина.

— Я видел его вчера во сне, — отзывается Лаэртид, легко опрокинувшись в воздухе, чтобы взглянуть на звезды. Прозрачный, почти шарообразный купол позволяет видеть и корпус «Королевы Мэб», однако металл и пластик по большей части отражают сияние далеких небесных светил. — Мы повстречались в Аиде.

— А что, сын Пелея уже скончался? — спрашивает Хокенберри, откупоривая новый сосуд с вином.

Древний грек пожимает плечами.

— Так это же сон. Грезы не признают рубежей, установленных властью времени. Какая разница, дышит Ахиллес воздухом живых или уже витает среди холодных теней. Так или иначе, однажды Аид станет ему вечным домом, да и любому из нас.

— А, — говорит профессор классической литературы. — Что же он тебе сказал?

Одиссей обращает на схолиаста темные очи.

— Да вот расспрашивал о своем первенце, Неоптолеме, побеждает ли мальчишка в битвах у стен Илиона.

— И что ты ответил?

— Что не имею об этом понятия. Дескать, судьба увлекла меня далеко от священной Трои прежде, чем его сын появился на поле брани. Пелиду мой ответ пришелся не по нутру…

Хокенберри понимающе кивает. Ему хорошо знаком вспыльчивый нрав быстроногого.

— Ну, я постарался утешить Ахилла, — продолжает рассказывать Одиссей. — Говорил, что благодарные аргивяне по смерти почитают его наравне с богами и что живые мужи будут вечно петь о его незабвенных подвигах, но сыну Пелея все было по барабану.

— Правда?

Вино оказалось не просто хорошим, а превосходным. Горячие струи разбегаются по внутренностям, и чудится, схолиаст по-прежнему парил бы под куполом, даже если бы нечаянно вернулась обычная гравитация.

— Ага. Он велел мне засунуть и славу, и вечные песни поглубже в задницу.

Ученый давится смехом, изо рта вылетают пузырьки и мелкие бусины красного вина. Хокенберри пытается отмахнуться от них, но красные шарики лопаются, обагрив его пальцы липкой жидкостью.

Сын Лаэрта не отрывает задумчивого взора от звезд.

— Призрак Ахилла заявил мне вчера, что предпочел бы за ничтожную плату вечно батрачить на безнадельного бедняка и по десять часов на дню пялиться в зад неповоротливому быку, натирая на руках мозоли не рукоятью меча, но грубой сохой, нежели оставаться первым героем в Аиде или даже царить среди бездыханных теней, простившихся с жизнью. Стало быть, не понравилось ходить в мертвецах.

— Да уж, — хмыкает Хокенберри. — Я так и думал.

Одиссей выписывает сложный пируэт, хватается за спинку стула и смотрит на схолиаста.

— Ни разу не видал, как ты сражаешься, сын Дуэйна. Ты вообще когда-нибудь принимал участие в битвах?

— Нет.

Лаэртид кивает.

— Вот это правильно. Это мудро. Предки твои, должно быть, были сплошь философами.

— Отец у меня воевал, — неожиданно выпаливает ученый.

И сам поражается воспоминаниям, нахлынувшим на него впервые за долгие десять лет второй жизни.

— А где? — осведомляется грек. — Назови место битвы. Возможно, мы встречались.

— Окинава, — произносит Хокенберри.

— Не слыхал о таком сражении.

— Отец остался в живых, — говорит профессор, чувствуя, как у него перехватывает горло. — Он был очень юным. Всего девятнадцати лет. Служил в морской пехоте. В том же году он вернулся домой, а я