Олимп

родился тремя годами позже. Отец никогда не распространялся на эту тему.

— Никогда? — недоверчиво переспрашивает Одиссей. — Не хвастал подвигами, не рассказывал родному сыну о войне? Тогда неудивительно, что ты вырос философом, а не бойцом.

— Он вообще не упоминал о тех событиях, — качает головой ученый. — Я только и знал, что папа когда-то сражался. И лишь много лет спустя раскопал кое-какие сведения. Прочел давние рекомендательные послания от его командира, в то время почти такого же молодого, хотя и в чине лейтенанта. Уже после похорон отыскал в потертом солдатском чемодане желтые письма, медали… В ту пору я как раз получал степень доктора, так что воспользовался навыками научного исследователя, чтобы разузнать о войне, в которой отец получил Пурпурное Сердце и Серебряную Звезду.

Ахеец не проявляет любопытства, услышав о загадочных наградах. Вместо этого герой изрекает:

— Достойно ли твой отец показал себя на поле брани, сын Дуэйна?

— Думаю, да. Двадцатого мая тысяча девятьсот сорок пятого года он дважды был ранен в течение одной лишь битвы за место под названием Шугар-Лоаф-Хилл на острове Окинава.

— Не знаю такого острова.

— Ну да, это же очень далеко от Итаки, — поясняет Хокенберри.

— И много людей там было?

— На стороне отца — сто восемьдесят три тысячи, готовых ввязаться в бой. — Теперь и схолиаст внимательно глядит на звезды. — Более тысячи шестисот кораблей доставили его армию к берегам Окинавы. Их поджидали сто десять тысяч неприятелей, окопавшихся в скалах, в пещерах и среди кораллов.

— А город для осады? — С начала разговора в глазах Одиссея впервые появляется интерес.

— Настоящий город? Нет… — отвечает ученый. — Это было всего лишь одно сражение в большой войне. Враги собирались убивать наших людей, чтобы не отдавать в их руки родную землю. А кончилось тем, что наши люди принялись убивать их всеми доступными средствами: заливали пещеры огнем, погребали островитян заживо. Товарищи моего отца лишили жизни более ста тысяч японцев из ста десяти тысяч. — Хокенберри отхлебывает вина. — Видишь ли, нашими противниками были японцы.

— Блестящая победа, — одобряет сын Лаэрта.

Собеседник издает неопределенный звук.

— Ты здесь называл цифры, — произносит аргивянин. — Армия, корабли… Совсем как наша осада Трои.

— Да, очень похоже, — соглашается схолиаст. — Особенно что касается жестокости схваток. Рукопашные, днем и ночью, под дождем и в грязи…

— Но твой отец вернулся с богатой добычей? Золота привез, красивых наложниц?

— Только самурайский меч — клинок, принадлежавший вражескому офицеру. Правда, он так и не достал трофей из чемодана, чтобы показать мне.

— Должно быть, многие из его товарищей отлетели в глубины Аида?

— Американцев, если считать сражавшихся и на море, и на суше, погибло двенадцать тысяч пятьсот двадцать. — Тренированный ум исследователя и сердце сына без труда подсказали нужные цифры. — Ранения, опять же с нашей стороны, получил тридцать три тысячи шестьсот тридцать один человек. Вражеская армия, как я уже говорил, потеряла сто тысяч убитыми, многие тысячи были похоронены заживо или сгорели в пещерах и норах, куда они зарылись, чтобы дать отпор.

— У стен Илиона пало более двадцати тысяч ахейцев, — замечает Одиссей. — Троянцы с почестями сожгли на погребальных кострах по меньшей мере столько же защитников города.

— Ну да. — Губы Хокенберри трогает слабая улыбка. — Но это за десять лет. А битва на острове Окинава длилась девяносто дней.

Наступает молчание. «Королева Мэб» поворачивается вокруг оси, величественно и грациозно, словно гигантское животное, плывущее по морю. На мгновение мужчин заливает волна ослепительного света, и они прикрывают глаза ладонями, а потом возвращаются звезды.

— Странно, что я не слышал об этой войне, — произносит грек, передавая схолиасту новый мех с вином. — И все-таки ты должен гордиться своим отцом, сын Дуэйна. Ваш народ наверняка почитает доблестных победителей как богов. Сидя у очагов, потомки будут веками тешить свою душу хвалебными песнями об их славных деяниях. Внукам и правнукам героев никогда не забыть имена достойных мужей, бившихся там и сложивших головы, сладкоголосые аэды особо воспоют каждый поединок…

— Вообще-то, — ученый надолго прикладывается к питью, — почти никто из моих сограждан уже и не помнит о том сражении.

— Ты слушаешь? — передает Манмут по личной связи.

— Да.

Орфу с Ио в обществе прочих высоковакуумных моравеков трудится на внешней обшивке судна — разыскивает и устраняет мелкие повреждения от столкновений с микрометеоритами, солнечных вспышек и следы детонации водородных бомб. Конечно же, на корпусе можно работать и во время взлета или снижения — за последние две недели гигантский краб успел побывать снаружи несколько раз, перемещаясь по узким переходным мостикам и лестницам, оборудованным специально для этой цели, — но иониец предпочитает работать в условиях нулевой гравитации, нежели, по его собственному выражению, ползать по фасаду взлетающего стоэтажного дома с полным ощущением того, что корма корабля находится где-то внизу.

— Судя по голосу, Хокенберри здорово набрался, — замечает Орфу.

— По-моему, так и есть, — отзывается Манмут. — Вино довольно крепкое. Это напиток Медеи, воспроизведенный по распоряжению Астига-Че на основе образца из амфоры, которую мы «позаимствовали» в подвалах Гектора. Наш знакомый схолиаст годами распивал с троянцами и греками нечто похожее, но почти наверняка в умеренном варианте: ахейцы намешивают в кубки больше воды, чем вина. Иногда они черпают ее из моря или же добавляют «отдушку» вроде смирны.

— Вот это я называю варварством, — рокочет иониец.

— Так или иначе, — передает маленький моравек, — Хокенберри не ел ни крошки со времени последнего приступа космической болезни, а пить на тощий желудок — не лучший способ сохранить голову трезвой.

— Похоже, вечером нас ожидает новый приступ, — злорадствует гигантский краб.

— Если что, сам понесешь ему пакеты, теперь твоя очередь. С меня хватит.

— Вот черт, я бы с превеликим удовольствием, — сокрушается Орфу, — да только боюсь, коридоры в людском пассажирском отсеке окажутся для меня тесноваты.

— Погоди, — перебивает его Манмут. — Лучше послушай.

— Ты любишь игры, сын Дуэйна?

— Игры? — переспрашивает ученый. — В каком смысле — игры?

— Ну, те, что устраивают под праздник или на похоронах, — поясняет Одиссей. — Я имею в виду забаву, которой мы усладили бы сердца, когда исчез Патрокл, если бы только Ахилл согласился признать любимого друга мертвым и позволил провести обряд как положено.

Помолчав с минуту, Хокенберри наконец произносит:

— Это ты сейчас про диски, копья и все в таком роде?

— Ага, — кивает Лаэртид. — Плюс колесничные гонки, бег взапуски, борьба и кулачный бой.

— Видел я ваши кулачные состязания — там, на берегу, перед черными кораблями, — почти без запинки выговаривает ученый. — Мужчины дрались, обмотав ладони ремнями сырой воловьей кожи.