—
—
— Быть человеком? — повторяет ахеец серьезным, немного растерянным тоном. — Так, все, мне срочно нужно отлить. А тебе разве не нужно отлить, Хокенберри?
— Я вот о чем, — настаивает ученый
— Один моравек объяснял-объяснял, как правильно пользоваться уборной… Там что-то вроде пылесоса, и, по идее, моча должна всасываться на лету, но чтоб я провалился, если б хоть раз обошлось без треклятых пузырьков по всей комнате. А ты уже наловчился, а, Хокенберри?
— Двенадцать веков подряд вы, древние греки, вели свои игры, — упирается схолиаст. — Всего пять дней, зато через каждые четыре года. Подумать только,
— Мочились? Ага. — Одиссей отпускает пустой сосуд прыгать на веревочке, а сам разворачивается, готовясь уплыть. — Отлить надо. Я щас.
— А может быть, единственное, в чем человек последователен, это… Как там выразился Гомер? «Любим всем сердцем пиры, хороводные пляски, кифару, ванны горячие, смену одежды и мягкое ложе».
Лаэртид замирает у полураскрывшейся двери.
— Гомер — это кто?
— Ты его не знаешь. — Ученый допивает вино. — Зато тебе известно, что…
Он обрывает речь на полуслове. Ахейца уже и след простыл.
Манмут минует шлюз, на всякий случай привязывается и, цепляясь за лестницы и перила мостков, движется вдоль корпуса «Королевы Мэб». Маленький моравек находит Орфу у входа в грузовой отсек, в глубинах которого покоится, ожидая спуска, «Смуглая леди»: иониец наваривает на дверь небольшую заплату.
— Не очень-то содержательный получился у них разговор, — сетует европеец по радиосвязи.
— Так ведь это общая черта всех разговоров на свете, — откликается гигантский краб. — Даже наших.
— Да, но мы не напиваемся во время бесед.
Искры от сварки озаряют ярким сиянием корпус, конечности и датчики Орфу.
— Учитывая, что моравеки не усваивают алкоголь, чтобы взбодриться или же успокоиться, теоретически ты, конечно, прав. Зато мы очень мило болтали, пока ты страдал от нехватки кислорода, был опьянен токсинами переутомления и в придачу, как сказали бы люди, наложил от страха в штаны, так что бессвязный треп Одиссея и Хокенберри не так уж дико прозвучал для моих ушей… хотя у меня и ушей-то нет.
— Интересно, что сказал бы Пруст о сути человека? — подначивает Манмут. — Или мужчины, если на то пошло?
— Ах, Пруст, этот зануда, — отзывается иониец. — Сегодня утром его перечитывал.
— Ты мне однажды пытался растолковать, по каким ступеням он поднимался к истине, — произносит маленький моравек. — Правда, сначала их было три, потом четыре, потом снова три, потом опять четыре. Если не ошибаюсь, я так и не услышал вразумительных объяснений по этому поводу. И вообще, по-моему, ты сам тогда утратил нить рассуждений.
— Это была проверка, — громыхает краб. — Внимательно ты слушаешь или прикидываешься.
— Как скажешь. А мне кажется, у тебя был просто «бзик моравека».
— Ну, это не впервой, — не возражает Орфу.
Перегрузка органического мозга и банков кибернетической памяти все чаще грозили каждому моравеку, чей возраст перевалил за двести — триста лет.
— Что ж, — замечает Манмут, — сомнительно, чтобы представления Пруста о сущности всего человеческого имели много общего с понятиями Лаэртида.
Четыре из верхних сочлененных конечностей ионийца заняты сваркой, но он пожимает свободной парой плеч.
— Если помнишь, рассказчик испытал дорогу дружбы и даже любовной связи, — начинает Орфу, — что сразу сближает его как с Одиссеем, так и с нашим знакомым схолиастом. Однако Марсель находит свое призвание к истине в написании книг, в изучении тонких оттенков, сокрытых в глубине иных оттенков собственной жизни.
— Да ведь он отверг искусство как путь совершенного познания гуманности, — встревает европеец. — Я думал, что, по твоим же собственным словам, в конце концов герой решил, будто это и не дорога вовсе.
— Он обнаруживает, что подлинное искусство — неотъемлемая часть
«Люди со вкусом говорят нам сегодня, что Ренуар — великий живописец восемнадцатого века. Но они забывают о Времени и о том, что даже в конце девятнадцатого века далеко не все отваживались признать Ренуара великим художником. Чтобы получить такое высокое звание, и оригинальный художник, и оригинальный писатель действуют по способу окулистов. Лечение их живописью, их прозой не всегда приятно для пациентов. По окончании курса врач говорит нам: „Теперь смотрите“. Внезапно мир (сотворенный не однажды, а каждый раз пересоздаваемый новым оригинальным художником) предстает перед нами совершенно иным и вместе с тем предельно ясным. Идущие по улицам женщины не похожи на прежних, потому что они ренуаровские женщины, те самые ренуаровские женщины, которых мы когда-то не принимали за женщин. Экипажи тоже ренуаровские, и вода, и небо; нам хочется побродить по лесу, хотя он похож на тот, что, когда мы увидели его впервые, казался нам чем угодно, только не лесом, а, скажем, ковром, и хотя в тот раз на богатой палитре художника мы не обнаружили именно тех красок, какие являет нашему взору лес. Вот она, новая, только что сотворенная и обреченная на гибель вселенная. Она просуществует до следующего геологического переворота, который произведут новый оригинальный художник или новый оригинальный писатель».[35]
— Это он, разумеется, в переносном смысле, — высказывается Манмут, — насчет сотворения вселенных.
— А я полагаю, в прямом. — Голос Орфу еще никогда не звучал по личному лучу столь серьезно. — Ты внимательно следил за лекциями Астига-Че по общему лучу?
— Вообще-то не очень. Квантовая теория меня усыпляет.
— Это не теория, — возражает иониец. — С каждым днем нашего перелета нестабильность между двумя мирами внутри всей этой солнечной системы непомерно растет. И Земля находится точно в центре квантового потока. Матрицы ее пространственно-временных вероятностей словно угодили в некий водоворот, в некую область самонаведенного хаоса.
