галоп пригнувшись приникнув к лошадиной холке чтобы не послужить мишенью а тот за изгородью стрелял теперь по нас, и среди залитой солнцем широкой равнины мы слышали разрывы выстрелов слабые смертельные и смехотворные точно стреляли из петарды, из детского пугача, и тут Иглезиа сказал Он попал в меня, но мы продолжали скакать и я сказал А ты знаешь куда, а он В бедро вот скотина, я сказал Можешь продержаться еще немного, жалкие плевки автоматных очередей теперь ослабели потом и совсем прекратились: не замедляя хода не выпуская поводьев скакавшей рядом с ним запасной лошади он провел ладонью сзади по бедру потом взглянул на свои пальцы и я тоже взглянул они были слегка выпачканы в крови я спросил Больно, но он пе ответил и все проводил ладонью по бедру которое мне не было видно поэтому я смотрел на его пальцы, лошади наделены особым чутьем поскольку я никогда прежде не ездил по этой дороге разве что он здесь бывал, все так же не замедляя хода все три одновременно повернули направо и тут Иглезиа застонал О-оо-оо… о-аааа… тогда они перешли на шаг, и опять ничего не было слышно кроме щебета пичужек, тяжелого дыхания трех лошадей их фырканья я спросил Ну что? Он снова взглянул на свою ладонь потом изогнулся в седле но мпе ничего не было видно потому что задето у него было правое бедро, когда он выпрямился вид у него был озабоченный и сонный скорее даже ошеломленный и главное недовольный он пошарил в кармане вытащил оттуда грязный носовой платок когда он отнял его от раны все с тем же ошеломленным и сердитым видом на платке была кровь я спросил Сильно задело? но он не ответил только пожал плечами и сунул платок в карман вид у него был скорое раздосадованный словно он злился что был не серьезно ранен что пуля только оцарапала его, наши конные тени шагали слева от нас и сливались теперь с прямоугольником подстриженной живой изгороди: поскольку была весна кустарник еще не успел подрасти и все вокруг напоминало сад с низко подрезанными деревьями, именно сад напоминал этот самшитовый пожалуй даже хвойный кустарник мне представлялись геометрически подстриженные луукаики сады на французский манер вычерченные затейливыми перепутанными линиями купы деревьев и уголки Для любовных свиданий маркизов и маркиз переряженных пастухами и пастушками которые ищут друг друга на ощупь вслепую ищут и находят любовь смерть тоже переряженную пастушкой в лабиринте аллей и значит мы могли бы здесь встретить его он мог бы стоять на повороте дороги, прислонившись спиной к изгороди невозмутимый спокойный и убитый наповал в своем голубом бархатном охотничьем костюме с напудренными волосами с ружьем и дыркой посредине лба а из виска теперь непрерывно струилось что-то как на тех картинах или у статуй святых чьи глаза или стигматы начинают слезоточить или кровоточить раз или два раза в столетие по случаю великих катастроф землетрясений или огненных дождей, что-то вроде темно-красного повидла, словно бы война насилие убийство как бы воскресили его дабы убить вторично словно бы выпущенная из пистолета полтора века назад пуля все эти годы стремилась достичь своей второй мишени дать заключительный аккорд новому бедствию…»
Потом (он по-прежнему лежал полузадохнувшись в этой удушающей темноте) ему почудилось будто он и вправду видит его, такого же неуместного, такого же необычного среди этих зеленеющих просторов как те похоронные процессии которые встречаешь порой, когда они движутся среди полей как некий гнусный, святотатственный маскарад и — как и всякий маскарад — с налетом гомосексуальности, несомненно потому что (так одинокая пожилая дама, которая обнаружив грубые башмаки торчащие из-под юбки, и жесткую щетину вдруг выступившую на щеках служанки, внезапно с ужасом понимает в тот самый миг когда та приносит ей суп что эта славная старушка с чуть грубоватым лицом которую она наняла нынче утром на самом-то деле мужчина, и тогда с неотвратимостью сознает что этой ночью будет убита), потому что замечаешь неуклюжие ботинки священника из-под непорочного стихаря и грязные ноги мальчика-певчего шагающего во главе процессии не оборачиваясь горланящего молитвы в то время как глаз его косится на кусты с тутовыми ягодами, а высокий медный крест вставленный в кожаный кармашек перевязи которая спускается к самому низу его живота (так что кажется будто он держит обеими руками каким-то ребяческим, озорным и двусмысленным жестом некий несоразмерно большой приапический символ торчащий у него между ляжками, черный и увенчанный крестом) покачивается над хлебами точно мачта дрейфующего корабля, медное распятие, тяжелое серебряное шитье ризы отбрасывают резкие металлические блики в туманном воздухе где еще долго после этого держится как погребальный след могильный запах склепа и гробницы: так продвигается смерть через поля в тяжелом парадном одеяпии с кружевами, в грубых башмаках убийцы, а он (тот другой Рейшак, предок) стоит здесь, наподобие тех театральных привидений, персонажей возникающих из люка по мановению волшебной палочки иллюзиониста, стоит за дымовой завесой от петарды, словно бы взрыв бомбы, случайного снаряда, выкопал его, эксгумировал, извлек из таинственного прошлого в смердящем смертоносном облаке но не пороха а ладана который, рассеиваясь, постепенно откроет его, старомодно одетого (вместо воцарившейся повсюду шинели землистого цвета убитых солдат) в этот аристократический и нарочито небрежный костюм охотника на перепелов в котором он позировал для этого портрета где разрушительная работа времени — обветшание — впоследствии исправила (подобно корректору-шутнику, или скорее педанту) забывчивость — или скорее непредусмотрительность — художника, наложив (и даже в той же самой манере что и пуля, то есть вышибив кусок лба, таким образом поправка эта была сделана не прибавлением нового мазка, как поступил бы другой художник, если бы ему поручили позднее внести коррективы, но тем что открылась также дыра в лице — или в слое краски имитировавшем это лицо — так что обнажилось то что было под краской), наложив здесь это алое кровавое пятно как что-то нечистое казавшееся трагическим изобличением всего остального: этой нежности — и даже томности, — этих глаз газели, этой буколической и непринужденной небрежности одежды, и этого ружья, тоже больше смахивавшего на некую принадлежность котильона или маскарада.
Потому что возможно это мужественное снаряжение охотника — ружье, широкий красный ремень ягдташа любителя мертвых зверей, где могли бы лежать вперемежку меха и крапчатые перья как на тех натюрмортах где свалены в кучу зайцы, куропатки и фазаны — не было ли все это здесь лишь средством принять красивую позу, подобающую осанку как, в наши дни, люди фотографируются на ярмарках просовывая голову в овальные отверстия вырезанные в том месте где должны находиться лица персонажей (воображаемых летчиков, клоунов, танцовщиц) нарисованных на простом холсте, Жорж как зачарованный глядел на эту чуть полноватую, женоподобную, ухоженную руку указательный палец которой, в сумятице той далекой ночи, нажал курок оружия направленного им на самого себя (оружие он тоже видел, дотрагивался до него: один из двух длинных пистолетов с узорчатыми шестигранными стволами что лежали валетом среди всевозможного снаряжения — штыков, форм для отливки пуль, продолговатых сосудов для пороха и прочих аксессуаров каждый в специальном гнезде углублении в зеленом бильярдном сукне траченном молью в ящике красного дерева торжественно красовавшемся обычно на комоде в гостиной, в дни приемов с откинутой крышкой, закрытой во все остальные дни во избежание пыли), и вот уже: его собственные пальцы сжимают оружие слишком тяжелое для его детской ручонки, оттягивают курок (но это приходится делать двумя руками, изогнутая рукоятка пистолета зажата между колен, большие пальцы соединенными усилиями стараются сломить двойное сопротивление ржавчины и пружины), прикладывают дуло к виску а, согнутый побелевший от напряжения, палец жмет па курок до тех пор пока не раздается щелчок сухой, жалкий (кремень был заменен кусочком дерева обернутого фетром) и смертельный щелчок собачки глохнущий в тишине комнаты, той самой комнаты — где теперь была спальня его родителей, — и где ничто не изменилось кроме может быть обоев на стенах и трех-четырех предметов — таких как вазы, рамки для фотографий, электрическая лампочка — помещенных или скорее введенных сюда, утилитарных и слишком новых, похожих на шумных, невыносимых и сияющих лакеев приглашенных из конторы по найму прислуживать па ассамблее призраков: та же лакированная мебель, те же шторы в блеклых полосах, те же гравюры на стенах изображающие галантные или буколические сценки, тот же камин белого мрамора в бледно-серых прожилках, на который некогда оперся Рейшак чтобы разнести себе череп (так говорили, вернее говорила Сабина — а может быть она все это выдумала, приукрасила, чтобы вся сцена выглядела еще более захватывающей — всякий раз когда рассказывала эту историю) и Жорж так часто представлял себе его у этого самого камина, как он сидел здесь, протянув к огню ноги в форме ижицы в заляпанных грязью дымящихся сапогах, а рядом лежала одна из его собак, и маленькая пухлая ухоженная рука выглядывавшая из кружевных манжет его рубашки с пышными складками,
держала на сей раз не пистолет но нечто (особенно для него не получившего никакого образования, которого ничему не учили кроме исключительного и вполне безобидного умения обращаться с лошадьми и оружием) нечто столь же опасное, взрывчатое (другими словами то неотвратимым завершением чего возможно и был выстрел из пистолета): какую-то книгу, возможно один из двадцати трех томов
