выдавали их присутствие, два спрашивающих, отвечающих, перекликающихся в темноте с той наигранной беспечностью, наигранной веселостью, с наигранным цинизмом свойственным молодым людям: ничего не понимаю значит ты еще глупее Вака Держу пари что он уже давным-давно все понял еще глупее Вака что ж чудесно Но повтори-ка все сначала Значит он (я имею в виду того помощника мэра того типа который нынче утром вооруженный своим зонтиком своим страхом и под оплотом офицера пришел дразнить бросить вызов тому другому у которого ружье) спал с своей собственной сестрой которая была замужем за этим колченогим так что ли?»
да стало быть все деревенские такие а? да со своими сестрами или со своими козами а? Похоже что за неимением сестры они проделывают это с козой Во всяком случае такие ходят слухи Возможно они просто не видят разницы тот тип в бистро по-моему тоже не делает особенно большой разницы между собственной супругой и собственной собакой возможно это и есть собака превратившаяся в женщину возможно умеют выходит колдовать Весьма жаль что тайны ворожбы ныне утрачены Ведь удобно же значит он превратил свою козу в девицу или свою сестру в козу а Вулкан я имею в виду того колченогого женился на сатирессе а этот козел-братец покрыл ее в его же доме так? так он во всяком случае сказал значит это было козье молоко? кто? да та что заходила сегодня утром в конюшню та что пряталась за мифологическим павлином та чей вид погрузил тебя в этот тошнотворный поэтический бред и даже довольно дорогостоящий коль скоро тебе пришлось поднести две кружки тому пьянице в бистро в надежде что он… ах черт ты положительно гораздо глупее Вака я же тебе тыщу раз говорил что это жена его брата (дождя они видеть не могли, только слышали его, угадывали его бормочущего что-то, беззвучного, терпеливого, коварного в эту темную военную ночь, струящегося со всех сторон над ними, на них, вокруг них, под ними, так словно бы невидимые деревья, невидимые долины, невидимые холмы, весь целиком невидимый мир мало-помалу растворялся, распадался на куски, на воду, на ничто, на ледяную черную жижу, два наигранно уверенных голоса, наигранно саркастических голоса становились все громче, чуть ли не надрывались, как будто они намерены были оба уцепиться хоть за них надеясь с их помощью заклясть эту ворожбу, это всесветное разжижение, этот разгром, это бедствие, незрячее, терпеливое, которому не видно конца, теперь их голоса поднялись до крика, так Два мальчишки-бахвала орут чтобы придать себе духу:) какой еще брат? У черт дерьмовый Что это еще за история Тогда выходит все они братья и сестры Я хочу сказать братья и козы Я хочу сказать козлы и козы Значит козел и его козочка и этот хромой бес женившийся на козочке которая совокупилась со своим козлом-братцем который ио час терпенья миновал и он ее прогнал Или вернее отринул отрип… Что что ты сказал отринул нет серьезно Значит как в театре Как Да прекрасно прекрасно Стало быть оп (этот Вулкан) наверное застал их на месте преступления и обоих накрыл сетью и да нет тот тип сказал что она была стельная стель… он сказал стельная Как корова что же тебе рисунки рисовать надо что ли я же говорил что речь идет о козе Разве не требовались ему козлятки чтобы продавать их па ярмарке? он верно предпочел бы продавать не маленьких козляток а маленьких хромоножек верно Значит другой взялся за дело? кто? козел да но на сей раз с женой того кто был солдатом верно ему по душе их семейные козочки верно Вот поэтому-то другой и сторожит ее с ружьем в руках вот поэтому-то это ружье могло бы возжелать выстрелить само по себе черт до чего же темно дошли уже видишь свет (всех прочих они застали на том же самом месте они сидели вокруг издыхающей лошади, освещенные фонарем стоящим прямо на земле, они обернулись когда Жорж с Блюмом приблизились и замолчали, с минуту глядя на подошедших, Жорж понял что теперь они уже почти забыли о лошади, просто бодрствовали над ней как деревенские старухи бодрствуют над покойником, сидя полукругом, кто на тачке кто на ведре, беседуя монотонно, жалобно и как-то нескладно об обычных своих делах о будущем урожае который может и погибнуть при такой непогоде; о ценах на зерно или на свеклу, обменивались советами как помогать корове при растеле или рассказывали о своих воистину геркулесовых подвигах исчисляемых количеством тюков половы или мешков зерна доставленных на собственных плечах в амбар и обработанных участков, а тем временем в свете фонаря голова лошади лежащей на боку казалось все удлиняется, приобретает что-то апокалипсическое, пугающее, худые бока где колечками завилась шерсть судорожно поднимались и опадали, заполняя тишину тяжелым дыханием, в огромном, бархатистом глазу по-прежнему отражались сидящие кружком солдаты но казалось она теперь уже не замечает их, как бы провидит сквозь них нечто чего видеть они не могут, сквозь них чьи крохотные фигурки вырисовывались как бы через многократное экспонирование на влажном глазном яблоке на поверхности этих красновато-золотистых шаров которые казалось впитывали, вбирали в себя только в искаженной, головокружительной перспективе, поглощали этот видимый мир во всей его совокупности, так будто животное уже было не здесь, будто оно уже отказалось, отреклось от зрелища нашего мира дабы обратить взор свой, сосредоточить его на некоем внутреннем видении сулящем больше покоя чем мышиная суетня жизни, на реальности более реальной чем реальная действительность, и Блюм спросил тогда что в сущности может быть более реальным чем уверенность в том что сдохнешь? (он молча прошел мимо сидящих кружком солдат, направился прямо к лестнице ведущей на сеновал и еще долго чертыхался расстилая в темноте на сене одеяло), а Жорж сказал: «Уверенность в том что надо жрать. Ты ужина что ли не хочешь дождаться?», а Блюм процедил все так же сквозь зубы: «Представь себе я ведь и на самом деле пожалуй расклеился. Впрочем тебе это было на руку чтобы расспросить поподробнее хозяина кафе. И все это ради какой-то девки с фермы да и видел — то ты ее всего минут пять при свете фонаря. По-моему ты мог бы и обо мне вспомнить?», а Жорж: «Если ты уж собрался умирать то потерпи хоть немножко. Стоит труда. Может они успеют тебе орденок подбросить», а Блюм: «А что лучше: умереть от холода или умереть орденоносцем?», а Жорж: «Дай подумать чуток. А может лучше от любви умереть?», а Блюм: «Такого не бывает. Разве что в книгах. Ты слишком много книг начитался», и снова в темноте, во мраке переговаривались два голоса:)
Значит ты воображаешь что лошадь тоже слишком много книг начиталась
Почему это
Потому что она знает что помрет
Пичего-ничегошеньки она не знает
А вот и знает Инстинктивно
Интересно ты-то хоть что-нибудь знаешь инстинктивно Одно точно знаю: что ты мне осточертел Ладно А как по-твоему что дороже шкура лошади или шкура солдата
Сам знаешь все зависит от курса па бирже Это уж вопрос обстоятельств
Но имеются же какие-то индексы цен Лично у меня такое впечатление, что сейчас кило лошади стоит дороже чем кило солдата И я тоже так думал
Лучший способ научить вас думать как эти крестьяне: они думают как раз о тяжестях
Верно Килограмм свинца тяжелее чем килограмм пуха это всем давно известно Я думал ты болен
Верно Дай мне поспать Катись ко всем чертям потом спускаясь с лестницы (Жорж), по мере того как он переставлял по ступенькам ноги, снова вступал в желтый круг света отбрасываемого фонарем свет сначала дошел ему до колен, потом до груди, наконец он весь очутился в световом круге где и встал во весь рост, чуть моргая, чувствуя на себе их взгляды (теперь их осталось только двое: Иглезиа и Вак), и после короткого молчания Иглезиа спросил: «Что это с ним такое Заболел?» и оба подняли к нему головы, вопросительно и уныло глядящие глаза, два лица в театральном свете фонаря стоявшего прямо на земле похожие на огородные чучела, а лицо Иглезиа походило еще и на клешню омара (нос, подбородок, кожа словно из папье-маше) если конечно на клешне омара имелись бы глаза, и вид у него был безнадежно и навеки безутешный тем более безнадежный что он сам очевидно не знал толком что такое отчаиваться или веселиться, Вак, со своей длинной дурацкой физиономией, со своим нескладным туловищем застыл в позе присевшей на корточки обезьяны, обе его кисти, непомерно огромные, с потрескавшейся кожей, с въевшейся навечно в ладони землей, похожие на срез полена, на древесную кору, похожие на отработанный инструмент, бессильно свисали между колен, и Жорж пожал плечами, и тут Вак произнес своим дурацким голосом: «Ну и сволота эта война!..» но невозможно было понять имел ли он в виду заболевшего Блюма или будущий урожай, погибшие нивы, или ставшего всеобщим посмешищем колченогого, потрясавшего ружьем, или лошадь, или девушку без мужа, или возможно их троих сбившихся здесь, во мраке, вокруг фонаря, подле околевающей лошади с неестественно пристальным взглядом, полным пугающего терпения, и шея ее казалось стала еще длиннее, растянув все мускулы, все сухожилья, как будто тяжесть огромной головы влекла ее с этой подстилки в некое темное царство где без устали галопируют мертвые лошади, огромные черные табуны старых кляч поднятых в слепую атаку, состязающихся в скорости, стараясь превзойти самих себя, выставив вперед свои черепа с пустыми
