Иглезиа все стоял у белого барьера, следил, как они удаляются, становятся все меньше, как на всем скаку, лишь чуть-чуть оторвавшись от земли, преодолели небольшую изгородь перед самым поворотом, после которого он уже ничего не различал лишь черную шапочку и камзол по-прежнему все уменьшающиеся в размере и мелькавшие сейчас — то приподымаясь над седлом, то мягко на седло опускаясь — над изгородью с правой стороны, и окончательно скрывшиеся за купой деревьев: тогда,^ отшвырнув ведро и губку он повернул обратно и со всей скоростью какую позволяли его ноги (другими словами как вообще может бежать во всю прыть жокей, другими словами почти так как могла бы скакать лошадь если бы ей до половины подрезали ноги) бросился к трибунам, натыкаясь на зрителей, задрав голову, ища глазами Коринну, пробежав мимо нее, наконец ее обнаружив, вернувшись обратно, стал карабкаться по лестнице и, очутившись рядом с ней, вдруг весь застыл, повернувшись к купе деревьев, наставив огромный бинокль (тот которым обычно пользовался сам де Рейшак) бинокль уже наведенный по его глазам, казалось будто он, на манер фокусника, держал его наготове в кулаке — хотя бинокль был не меньше тридцати сантиметров в длину — или быть может вытащил его из рукава: появившийся на свет божий, извлеченный, так сказать, из небытия а не из обыкновенного футляра, потому что невозможно было за такой краткий миг его открыть, потом вытащить все за тот же промежуток времени, то есть за то мгновение когда он, еще не отдышавшись, добрался до Коринны и встал с ней рядом, вцепившись в бинокль обеими руками, прижав его к глазам, а ниже торчал орлиный (или вернее полишинелевский) нос и, казалось, будто бинокль это просто естественный функциональный орган (на манер тех маленьких черных трубочек, что вставляют себе в глазницу часовщики), нечто резко выдававшееся, неестественно разросшееся, внезапно возникшее, уже приведенное в боевую готовность — огромные окуляры, блестящие, покрытые черной зернистой кожей, похожие па выпуклые, угольно-черные фасеточные глаза какие можно видеть на микрофотографии при съемке мух или других насекомых.
И вот он замер еще более неподвижный чем статуя. И вот Коринна тоже еще более неподвижная чем статуя, тоже жадно пытающаяся увидеть что происходит там за рощицей, не разжимая губ, не поворачивая головы, не повышая тона, бросает, совсем так как недавно когда она поспорила с Рейшаком: «Холуй несчастный». А он так сказать целиком уйдя в два окуляра огромного бинокля, конечно даже не слыша, или возможно отдавая себе отчет что она к нему обращается но даже не пытаясь ее слушать, не стараясь даже вникнуть в смысл ее слов, твердил: «Да-да, она совсем неплохо прошла на пробном галопе, да-да, именно так, надо бы ее… Да: вон она, вон скачет…», а вокруг них мерный гул голосов зрителей, замешкавшихся при заключении пари, хлынувших к барьеру или осаждавших трибуны подобно медлительному черному прибою, хотя многие бежали, уже не глядя себе под ноги, все головы были повернуты в сторону рощицы, и тех что еще бежали и тех кто уже устроился на трибунах или успел взгромоздиться на стулья разбросанные тут и там по лужайке: фарфоровые размалеванные личики манекенов окруженные фотографами, морщинистые и пергаментные физиономии старых полковников в серых котелках, лица миллионеров с повадками барышников, торговцев чем ни попадя или виноделов или наследственных от отца к сыну биржевых игроков, ростовщиков, владельцев скаковых конюшен, женщин, рудников, целых жилых кварталов, трущоб, вилл с плавательными бассейнами, замков, яхт, негров или индейцев усохших до состояния скелетов, игральных автоматов больших и малых (от семиэтажных зданий из камня, бетона и стальной арматуры до пестро как леденцы раскрашенных и мигающих дешевых аппаратов вырезанных из жести): род, или класс, или раса, отцы коей, или деды, или прадеды, или прапрадеды в один прекрасный день нашли способ с помощью прямого насилия, хитрости или принуждения осуществленного более или меиее законным манером (пожалуй более чем менее, если учесть что во все времена право, закон работали на обожествление, обоготворение силы как таковой) нашли способ сколотить состояние которое они нынче и тратили но которое, вследствие некоего неизбежного и закономерного проклятия, неотторжимого от насилия и хитрости, обрекло их наблюдать как вкруг них кишит вся эта фауна стремящаяся в свою очередь захватить (или воспользоваться) такое же самое состояние (или просто наткнуться на столь же счастливый случай) тоже прибегая к насилию или хитрости, и первым лишь с помощью довольно сложных трюков удавалось (дыша одним и тем же воздухом, топчась на одном и том же пыльном гравии, так как будто они находились в одном и том же салоне) не только изображать что не замечают присутствия вторых, но — возможно — и вообще их не видеть: этих типов заключающих пари с их сомнительными занятиями, с их сомнительной чистоты воротничками, с их сомнительными мордами, с их ястребиными глазами, с неумолимыми, застывшими, разочарованными, изглоданными, разъеденными страстью лицами: северо-африканских чернорабочих заплативших почти половину своего поденного заработка за одно лишь право влюбленно поглазеть вблизи на лошадь на которую они поставили весь свой недельный заработок, сутенеров, спекулянтов, жучков, подмастерии, шоферов автобусов, полицейских комиссаров, старух-баронесс, и тех что явились еюда только потому что нынче хорошая погода, и тех что все равно явились бы сюда, даже если бы пришлось шлепать по грязи и стучать от холода зубами под порывами ледяного ветра, даже если бы разверзлись хляби небесные, и все они сейчас теснящиеся на трибунах похожие на затейливо украшенный фигурками торт плывущий в небе рядом с неподвижными облаками, точно сбитые сливки, нечто вроде меренгов, другими словами пухлые, вздутые в верхней своей части и плоские в нижней как будто их взяли и уложили рядком па невидимую стеклянную дощечку, вытянули по шнуру ряд за рядом по ранжиру а дальше перспектива сводила их в одно целое (как стволы деревьев вдоль дороги) чтобы там, ближе к подернутому дымкой горизонту, сжать их в сплошную застывшую пелену потолком нависшую над кронами деревьев и чахлыми заводскими трубами, так что если всмотреться получше можно было заметить как все небо целиком неприметно скользит, как его сносит подобно снявшемуся с места архипелагу, тащит над домами, над неестественно зеленым дерном лужайки, над рощицей справа от которой наконец появились лошади идущие сейчас шагом к старту: не одна, не три или десяток но, в пестрых смешавшихся пятнах камзолов, волнистых хвостов, в самой поступи благородных животных, высокомерно переставляющих ноги кажущиеся отсюда не толще былинки, возникло вдруг некое видение, нечто средневековое, сверкающее там вдали (и не только там вдали, в дальнем конце поворота, но как бы выступившее если можно так выразиться из глуби веков, на поле блистательных битв где, на протяжении одного солнечного утра, одной стремительной атаки, сокрушительного галопа, теряют или завоевывают целые державы а заодно и руку принцессы); потом Иглезиа увидел его самого, как рассказывал он нам позже, выдернутого из группы, отделенного биноклем от безликой радужной пестроты, на той самой кобылке похожей на каплю расплавленной светлой бронзы, его в черной жокейской шапочке и ярко-розовом с лиловатым оттенком камзоле в которых по ее желанию щеголяли они оба (Иглезиа и де Рейшак) нечто вроде символа сладострастия и похоти (наподобие цветов того или иного монашеского ордена или вернее эмблемы вполне определенной так сказать оплодотворительной функции), уже можно было различить между тем и другим (между шапочкой и камзолом) это на редкость ничего не выражающее, казалось бы лишенное мысли и чувства лицо, даже не сосредоточенное, или внимательное: а просто-напросто бесстрастное (по словам рассказывавшего об этом позже Иглезиа, он подумал: «Но тогда черт бы его побрал пусть бы разрешил скакать мне. Если это только для такой вот демонстрации, ну и ну! На что он надеялся-то? Что после этого она только с ним одним будет спать, что она лишит себя удовольствия обманывать его с первым встречным просто потому что мол увидит его верхом на этой лошадке? Не я, так другой нашелся бы. Потому что она уже в охоту вошла. Да еще при такой хреновой погоде вот уж действительно ни к селу ни к городу. Еще до старта она уже вся взмокла!..»), и уже можно было видеть словно они находились всего в нескольких метрах отсюда шею лошади покрытую серой пеной в том месте где ее касались поводья, вся группа, весь этот священный и средневековый кортеж по-прежнему держал путь к каменной стенке пересекшей теперь развилку, и вот уже опять лошадей скрыла по самое брюхо живая изгородь так что нижняя их половина исчезла будто их перерезало вдоль только спины казалось скользят по зеленеющей ниве как утки по неподвижной глади пруда мне было видно их по мере того как они сворачивали вправо на дорогу между высоких откосов и он во главе колонны словно дело происходило на параде Четырнадцатого июля один потом два потом три потом первый взвод весь целиком потом второй лошади спокойно шли шагом совсем как те игрушечные лошадки с которыми когда-то играли дети вроде какие-то морские животные плавающие на брюхе подгребая воду невидимыми своими перепончатыми лапами медленно скользя друг за дружкой с одинаково округло изогнутыми шеями как у шахматных коней с одинаково измотанными всадниками одинаково ссутулившимися наполовину убаюканными этим монотонным движением готовыми заснуть тут же в седле хотя уже давно рассвело заря окрасила небо в розоватые тона поля вокруг лежали разомлевшие тоже еще наполовину сонные, от земли поднимался влажный парок с травинок должно быть свисали хрустальные капли росы которые скоро выпьет
