бракосочетания не земли с небесами а земли с человеком, безжалостно осквернившим ее отбросами, этой своего рода массовой зародышевой поллюцией, клочками в гневе разорванных бумажек), и после того как последняя лошадь на ходу вырвет копытом взлетевший в воздух последний кусок дерна, ее уведут, окружат конюхи, лишь бы уберечь ее нервную систему будут обращаться с ней заботливее, осторожнее, внимательнее чем с кинозвездой, и когда эхо самых последних и самых яростных воплей растворится среди безмолвных скамей амфитеатра, куда выйдет потом целый отряд подметальщиков, и будет слышно лишь легкое и вполне прозаическое шварканье метел), Коринна уже не глядя на то что происходит там на повороте, снова яростно топнув ногой, сказала: «Вы что не можете оторваться хоть на секунду от этого проклятого бинокля, что ли? Вы слышите, ведь я с вами разговариваю? Сейчас ие на что смотреть. Они идут к старту. Они… Да вы слышите меня наконец?», и он нехотя оторвавшись от бинокля, повернув к ней свои огромные рыбьи глаза, хлопая веками, глядя иа нее затуманенными, мутными зрачками, еще не освоившимися с этой новой слишком близкой после бинокля перспективой, произнес своим тонким, боязливым, ноющим голоском: «Вы… Вам не следовало бы. Он…», голос его оборвался, замер, растворился, потонул (несмотря на резкое и назойливое звяканье колокола) в протяжном облегченном вздохе обмирающей алчной толпы (это в буквальном смысле слова еще не оргазм, но нечто подобное, так сказать предоргазм, как когда мужчина берет женщину), а там, внизу, можно было теперь видеть растянутое пестрое пятно бешено несущееся среди зелени, над самой землей, лошади сразу же перешли от небрежной полунеподвижности к движению, вся группа быстро вытянулась в горизонтальную линию, плавно, словно двигалась вдоль натянутой проволоки или будто скользя на колесиках, подобно детским игрушкам, все лошади были сбиты в один клубок словно их вырезали всех вместе из одного и того же куска картона или пестро размалеванной жести и заставили иа всей скорости скользить по нарочно устроенному склону среди пейзажа отлакированного до блеска и иллюзорно правдоподобного, все жокеи одинаково пригнулись к лошадиной холке, а сами лошади до брюха скрыты изгородью; потом они все так же впритирку вышли иа дорожку и, на минуту, стали видны их ноги быстро ходящие взад и вперед, то раскрывающиеся то складывающиеся вместе на манер пожек циркуля, но по-прежнему все в том же механическом, непогрешимо-точном и абстрактном ритме заводной игрушки; потом снова ничего не стало видно за рощицей, только рассеченное стволами и ветвями мелькание шелковых камзолов словно кто-то там швырнул полную горсть конфетти и камзолы казалось — возможно из-за шелковистого блеска материи, или ослепительно ярких тонов — вбирали в себя, сосредотачивали на себе все сверкание послеполуденного света, и крошечное розовое пятнышко (и однако под ним торс человека, вся его живая плоть, его набрякшие мускулы, бьющаяся в артериях кровь, все сдавленные и перенапряженные органы) на четвертом месте:
«Потому что умел он все-таки скакать. Что правда то правда: знал он это дело. Потому что уж больно ловко старт взял», рассказывал нам потом Иглезиа; теперь они все трое были вместе (Жорж, Блюм и сам Иглезиа: два молодых человека и этот итальянец (а может испанец) с продубленной кожей и было ему почти столько же лет сколько тем двоим вместе взятым и конечно раз в десять больше опыта, а если говорить об одном лишь Жорже то и во все тридцать раз потому что, вопреки тому обстоятельству что они с Блюмом были примерно ровесники, Блюм владел неким знанием перешедшим к нему по наследству (интеллектом говорил Жорж, но не только интеллектом: больше чем интеллектом: атавистическим, нутряным опытом, уже прошедшим стадию человеческих рефлексов, глупости и злобы) знанием которое было втрое ценнее того что мог получить юноша из хорошей семьи от изучения французских классиков равно как и классиков греческих и римских, и еще десяти дней боев, вернее десяти дней отступления, или еще вернее охотничьих забав когда он — юноша из хорошей семьи — с бухты-барахты попал на неожиданную для него роль перепелки) итак они все трое различного возраста а также и различного происхождения были свезены сюда если можно так выразиться со всех четырех сторон света («Нам только негра не хватает, говорил Жорж. Кто мы теперь? Сим, Хам и Иафет, но нам требуется четвертый; следовало бы его изобрести: в конце концов гораздо труднее раздобыть эту муку и доволочь ее сюда чем отделаться от своих ручных часов!») они сидели на корточках в дальнем углу лагеря еще не окончательно достроенного, позади кучи кирпичей и Иглезиа стряпал на огне то что они украли или обменяли (на сей раз половину мешочка муки которую Жорж получил в обмен за свои часы — те самые которые ему подарили две его старенькие тетки Мари и Эжепи когда он сдал свой первый экзамен на бакалавра — как раз у черного — у сенегальца из колоний — который сам свистнул муку один бог знает где (как свистнул тоже одному богу известно где и притащил в лагерь один бог знает почему — с каким намерением? очевидно просто на всякий случай, ради суеверного удовольствия грабастать, владеть и припрятывать — все что можно потом продать, купить или обменять, другими словами бог знает что, целый ассортимент — даже пожалуй пошикарнее — большого магазина, полки с кружевными и антикварными изделиями, включая продукты питания: не только такие вещи как мешок муки — вещь полезная и могущая быть съеденной, по также предметы явно бесполезные и даже громоздкие, и даже нелепые, например дамские чулки или штанишки, философские книги, фальшивые брнллпаиты, туристские справочники, порнографические открытки, зонтики, теннисные ракетки, труды по агротехнике, магнето, цветочные луковицы, аккордеоны, птичьи клетки — иной раз даже с птичкой^- Эйфелевы башни из бронзы, стенные часы, презервативы, не говоря уже разумеется о сотне и сотне ручных часов, хронометров, портфелей из телячьей кожи, под крокодила или попроще из обыкновенной кожи, все что составляет ходячую монету в этой вселенной, вещицы, вещи, реликвии, трофеи все что с такими трудностями тащили на себе тысячи километров эти орды истощенных оголодавших людей, все это припрятанное, отнимаемое при шмонах, сохраненное вопреки прямым запретам и угрозам, вдруг неудержимо возникающее, появляющееся на подпольных черных рынках, лихорадочных и ожесточенных, главный смысл которых подчас не приобрести что-либо а иметь что-либо для продажи или покупки), так что, учитывая стоимость часов, лепешка обходится (ибо Иглезиа как раз и колдовал над лепешкой, положив на кусок ржавой железяки тесто замешенное на воде, муке и с добавкой чуточки древесного маргарина который раздают военнопленным по тоненькому ломтику), так что порция лепешки обходится в такую головокружительную цену которую ни один владелец самого шикарного ресторана не осмелился бы спросить за порцию черной икры) итак все трое сошлись здесь (один сидел на корточках, двое остальных стояли на стреме), похожие на трех изголодавшихся бродяг из тех что ютятся где-нибудь на пустырях на окраинах больших городов, и ничего уже нет в них солдатского (или вернее переодеты они в нелепую ветошь ибо такова участь любого разбитого воинства, и даже не в свои собственные лохмотья а так, словно бы победитель в веселую минуту решил еще позабавиться на их счет, еще глубже ткнуть носом эти обломки, эти отбросы в яму куда их уже привело положение побежденных (но разумеется это было совсем не так: просто логическое завершение приказов, возможно и разумных в корне, но чисто безумных в стадии выполнения, как это бывает всякий раз когда исполнительская машина недостаточно гибка, как в армии, или слишком стремительна, как в годину революций, и обрушивает на человека без предварительной подгонки приспособления все то что вытекает из неправильного применения приказов, либо просто из самого времени, то что представляет идею в ее абстрактно обнаженном виде), все трое не в своих кавалерийских накидках которые у них отобрали, а в солдатских шинелях чешских или польских, полученных в обмен (прежние их владельцы возможно уже умерли, или возможно — шинели эти — военные трофеи, захваченные в армейских складах, еще не тронутые, из интендантских запасов Варшавы или Праги), и естественно все это не по мерке, не по росту, рукава шинели доставшейся Жоржу доходят ему только до локтей а Иглезиа, сейчас уже совсем огородное пугало, окончательно Полишинель, утонувший в необъятной шинели (его легкого жокейского скелетика вообще из-под нее и не видно) из которой торчит только его нос похожий на те носы что надевают на карнавале да самые кончики пальцев:) три призрака, три нелепые нереальные тени с их изглоданными физиономиями, с блестящими от голода глазами, бритыми черепами, в смехотворных своих одеяниях, склонившиеся к чахлому запретному огоньку среди этой фантасмагорической декорации: бесконечные бараки выстроенные в ряд на песчаной площадке, здесь и там, где-то на горизонте торчат несколько сосен да висит в небе побагровевшее перед заходом солнце, а другие полуживые силуэты бродят вокруг, ‹гопчутся с ненавистью (со стыдом), подбираются поближе к этим счастливцам бросая на них завистливые, голодные и лихорадочные волчьи взгляды (и все они подряд тоже переряжены в это хламье, цвета желчи, грязи, словно бы какая-то плесень, какая-то гниль цвета самой войны, земли, покрыла их, сглодала сначала одежду, напала на них еле державшихся на ногах, потом коварно пробрав лась глубже, завладев мало- помалу ими самими, их землистыми лицами, их землистыми лохмотьями, а также их землистыми глазами грязного оттенка, неотличимо одинакового что уже уподобляло их этой глине, этой грязи, этой ныли из
