насколько серьезно положение, и в конце мая военные корреспонденты были приняты в Шантильи командующим северным авиационным сектором и двумя другими генералами авиации. Каждый из них прочел нам очень интересную лекцию о том, что делает французская авиация, и каждый из них подчеркивал соотношение один к десяти; к несчастью, всякий раз, как я включал эти цифры в телеграмму, цензор неизменно вычеркивал их. Личный состав французской авиации за немногими исключениями был превосходен, но французские самолеты обладали гораздо меньшей скоростью, чем германские. Истребители «Моран» имели мало шансов в борьбе против германских «Мессершмиттов», а американские самолеты появились лишь под конец кампании. Каждая французская армия имела свои эскадрильи истребителей, но их было недостаточно. А после германской бомбардировки 10 мая их стало еще меньше. Немцы совершили первый налет на Францию в тот же день, когда они вторглись в Голландию, Бельгию и Люксембург. Они точно знали, где расположены французские аэродромы, и на рассвете 10 мая бомбардировали большинство из них. Я был тогда в Нанси. Немцы явились туда из Туля, где они уничтожили на аэродроме не меньше десяти самолетов. Такие же потери понесла французская авиация и на всех других аэродромах. После этого налеты на французские аэродромы периодически повторялись, несмотря на то, что французская авиация постоянно меняла свои базы. Это вызвало дезорганизацию как раз тогда, когда истребители и бомбардировщики были нужны дозарезу. Один из офицеров аэродрома в Шартре так охарактеризовал создавшиеся трудности:
«Все время, чуть не каждые два-три дня, мы меняем свои посадочные площадки. Нелетный персонал должен следовать за нами поездом или на грузовиках. Ожесточенные бомбардировки железнодорожных линий сильно сократили число поездов, а шоссейные дороги запружены беженцами. В результате люди часто прибывают на посадочную площадку уже после того, как мы перебрались на другую. Наши команды, и без того переутомленные продолжительными полетами, должны сами заправлять машины и набирать новый запас бомб. У нас часто нет даже соответствующих инструментов, чтобы подготовить бомбы, вынутые из ящиков. Никто не может при таких условиях интенсивно бомбардировать противника.
Мало того, летчики, которым приходилось спасаться на парашютах, оказывались после приземления в пустынной местности, так как население эвакуировалось. Иногда только через несколько дней удавалось добраться до своей базы. После бомбардировки Монкорнэ я со своим экипажем вынужден был спуститься на парашютах. Приземлились мы благополучно, но кругом ни живой души, кроме коров, безмятежно щипавших траву. Несколько часов мы шли через опустевшие деревни. Не у кого было расспросить о дороге и достать хотя бы велосипед. Наконец мы попали в деревню, где был один старик, решивший оставаться дома, что бы ни случилось. Я обрадовался ему, как родному. Он помог нам найти велосипед, и мы успели добраться до своей базы прежде, чем ее перевели на другое место. Если бы не он, мы, быть может, и сейчас бы еще плутали».
К концу мая корреспондентов старались держать подальше от фронта, и если вы хотели узнать, что происходит, то лучше всего было посетить какую-нибудь авиационную часть. Я подружился с очень милым офицером авиации, полковником Франсуа, который командовал эскадрильей бомбардировщиков, расположенной в Нанжи, к востоку от Парижа. Он показал мне карты, на которые каждый вечер наносились позиции противника. Карты были крупного масштаба и завешивали всю стену комнаты, так что можно было получить довольно ясную картину операций. Каждый вечер на карте вычерчивалась новая линия германского фронта, а прежняя, оставшаяся позади, стиралась. Около 6 часов вечера был получен приказ о ночном полете. Приказы всегда были краткими и точными. Указывались объекты, маршрут, число и вес бомб, а также пункты, где надо произвести разведку. Пока мы с полковником и командой, которой предстоял полет, рассматривали карту, я думал, какой прекрасный очерк я мог бы написать, если бы мне удалось принять участие в бомбардировочном полете. Но я мало надеялся на такую возможность, так как существовал очень строгий приказ, запрещающий корреспондентам подниматься на военных самолетах. Обойти приказ было мудрено, но если бы это удалось, получилась бы совершенно исключительная корреспонденция. Я спросил полковника:
— Нельзя ли мне принять участие в сегодняшнем полете?
— Почему бы и нет? — ответил он.
— Нет, правда?
— Конечно!
Я поспешил к автомобилю, чтобы достать бутылку коньяку, ибо такое дело стоило вспрыснуть. Ведь я буду единственным журналистом, участвовавшим в бомбардировке! Со мною, правда, был Генри Тэйлор, корреспондент агентства Ассошиэйтед Пресс, но, к счастью, он считал, что участие американца в бомбардировочном полете может вызвать осложнения. Я одобрил его щепетильность. Но бедный Генри весь вечер выглядел очень несчастным; сердце его разрывалось. Мысль об интервью со мной после бомбардировки мало улыбалась ему. Он впал в такое уныние, что мы решили найти какой-либо выход. Я посоветовал ему лететь, но написать, что он якобы летал на разведывательном самолете и наблюдал бомбардировку со стороны. Генри этот план понравился, и он повеселел. Но возникла новая трудность: полковник не хотел брать его с собой, полагая, что могут быть неприятности. Мы перешли в столовую. Обед был прекрасный. Полковник недавно прибыл из Арденн, где его эскадрилья беспрерывно бомбила скопления германских войск во время боев на Маасе. Его отец, старик 76 лет, в третий раз видел вторжение германских войск. Он был в Арденнах в 1870, 1914 и 1940 годах. Франсуа мстил за это с воздуха и сводил с немцами вековые счеты. Он очень гордился, что первый из французских летчиков бомбил германские города в ответ на бомбардировку Нанси и других французских городов немцами. «Не понимаю, почему нам не разрешали делать этого раньше, — сказал он. — Мне было приказано бомбардировать аэродром, расположенный возле города, и возвратиться, но я не подумал возвращаться, пока не сбросил бомбы также и на город». Немцы хорошо знали Франсуа, и несколько раз германское радио распространяло в эфире весьма нелестные отзывы по его адресу.
Очень жаль, что случаи именно такого неповиновения приказам не были более часты.
Франсуа хорошо знал Бельгию, и, по его словам, на бельгийцев совершенно нельзя полагаться. Перед войной он работал в штабе французских военно-воздушных сил и ездил по поручению начальства в Бельгию. Из поездки ничего не вышло, так как бельгийский штаб отказался поделиться своими планами с французскими офицерами и не пожелал сообщить даже расположение своих аэродромов. Мы разговаривали о Бельгии, сидя за обедом, и не знали, что как раз в этот момент король Леопольд решил сложить оружие.
Франсуа высказал также немало горьких истин по поводу французских политиков, которые упустили столько времени и не догадались снабдить армию достаточным числом самолетов.
С нами обедал Гастон Павлевский, очень способный человек. Он был правителем канцелярии у Рейно, когда тот был министром финансов, но поссорился с премьером Даладье и вынужден был уйти в отставку. Павлевский предполагал прослужить несколько месяцев в воздушном флоте, а затем вернуться в Париж с военными отличиями, которыми не смогут похвастаться другие министерские служащие. Он рассчитывал, что Рейно (ставший теперь премьером) даст ему тогда высокий пост. Павлевский уже осуществил первую часть своего плана: он получил «Боевой крест» за заслуги в качестве летчика- наблюдателя. Я уверен, что он осуществил бы и вторую часть своих замыслов, если бы события не развивались слишком быстро.
В 9 часов офицеры, которые должны были участвовать в первой бомбардировке, встали из-за стола. Остальные продолжали сидеть. Мы выпили еще вина и коньяку. Это настроило меня несколько более оптимистично, чем следовало бы. Я помнил, что мне рассказывали здесь при моем первом посещении. За две недели с начала германского вторжения французская авиация потеряла двадцать пять процентов личного состава. Я слушал рассказы молодых летчиков, которым приходилось спасать свою жизнь. Один пилот чуть нe погиб, так как другой летчик, прыгавший непосредственно перед ним, дернул кольцо своего парашюта слишком рано и парашют раскрылся еще в самолете. Пилот успел отцепить парашют товарища и выпрыгнул сам, когда до земли оставалось не больше тысячи футов. Я думал также об огромных пробоинах, которые я видел в самолетах. Люди, которых летчики называли «корпусом скорой помощи», тут же на аэродроме заделывали эти дыры. «О да, — сказал один авиатор, когда я рассматривал пробоину величиной в человеческое тело, — у Фрица хорошие зенитки. Нам приходится довольно жарко».
«Между прочим, — сказал полковник, — вы лучше оставьте здесь свои заметки на случай, если
