Переглянулись мы с Ленькой: правда, серая. Такой с вечера показалась, такой и на утро осталась. А дедушка сказал, что когда у него и бороды не было, она так же разъеро-шенной совой глядела. Похоже на сову!
Серая береза, по-мальчишески считать, давно уже и не береза, а лишь воспоминание о ней. То ли ветры, буйно разгулявшись, на одряхлевшую налетели, то ли молнии над Лосьим озером сверкали — начисто с березы высокую вершину сняли. Стоит поблизости от воды обтянутый серой берестой обломанный пень высотой в три человеческих роста, толщиной в два добрых охвата, с совиными глазами на месте опавших сучьев.
В лесу побывать, любопытно понаблюдать — и увидишь на свежий глаз, что каждое дерево по- своему живет, по-своему и умирает. Сосна, не в пример дубу, что и мертвый долго держит растрескавшуюся броню-кору, совершенно по-иному о своей старости заявляет. На вершине еще сочные иглы под солнцем играют, а она снизу уже раздеваться начинает, ломкую кору себе под ноги бросает. Так и стоит, зябнет на ветру, верхушкой живая, от корня мертвая, словно предупреждает человека, что нечего больше ждать — пора наточенную пилу брать, древесину в дело пускать, пока не про-синела она до плесени.
Осина — та изнутри трухлявеет, и когда выбрасывает вместо обычных звонких и зеленых маленькие и клейкие розоватые листочки, тогда уж во всей в ней, как говорится, живого места не отыщешь. Нагонит скуку бездельное время— бери завалявшийся топоришко или просто-напросто заостренный кол, ковыряй, не унывай, податливую мякоть, клади пухлые и легковесные чурочки дома в запечье: будут они светиться из темного угла разноцветными огоньками. Другого употребления трухлявой осине не отыщется.
На странные раздумья навело меня лесное одиночество и таинственная серая береза. И я на нее от костра с опаской поглядываю, и она меня с расстояния совиными глазами прощупывает. На месте давнего перелома висит, в пастушью дудочку свернувшись, почернелый берестяный свисток, негромко по стволу постукивает.
Гороховая каша, распарившись на жару, лепетать начинает, из глубины котла густой пар пускает. Помешал ее пятипалой сосновой мутовкой — и к березе. Добрался по стволу до самой маковки, подтянулся на руках вровень с расщепом — ух ты! — до самого дна она пустая, хоть в шубе туда полезай. Не про нее ли удивительную сказку читал? Не из этого ли дупла чудесное огниво солдат доставал?
Объявись к случаю нужная веревка — глазом» не моргнул, и я спустился в темную нору. И самое высоко, и самое глубоко; и солнечные терема, и подземные дома — все удивительное обязательно мне нужно знать.
Вишу на узеньком краешке ствола, перевалившись головой вниз, болтаю в воздухе пегими бахилами, а Степан Гуляев, бросив у костра тонко звякнувшую пилу, сердитым голосом зовет к обеденному столу запропавшего кашевара.
Артельный закон
А гороховую-то кашу, оказывается, всегда так надо варить — раньше времени от нее уходить, оставив котел над малым огнем пузырями шепелявить.
— Ишь разомлела! — вслух нахваливает мое изготовление дедушка Дружков, проворачивая ложкой разваристую крутую гущу. — Присаживайся к столу, ребятишки!
У Никифора Даниловича все мы, без исключения, «ребятишки». Наравне с подростками и сорокалетний Степан Гуляев — «ребятенок», и бородатый напарник его — Степан Осипов — того же звания, и Сергей Зинцов, само собой разумеется, тоже «ребятенок».
Прежде чем к котлу приваливаться, старший Зинцов, разметая широким клешем щербатые сосновые шишки и осыпавшуюся хвою, неторопливо, по-моряцки, в сторону озера направление берет. За ним так же уверенно и деловито, загребая растоптанными лаптями мелкий мусор, молодой Зинцов по пятам следует.
Старший с ходу — бушлат на землю, младший — махом пиджак на сучок. Старший рукав выше локтя закатывает, младший через голову рубашку с себя сдергивает, мне с Вовкой Дружковым полосатую тельняшку показывает.
Наплескались под берегом вволю, и для остальных лесорубов ведерко озерной воды прихватили. Каждый в нем ладони себе помочил, сырыми пальцами немножко лицо помазал. Всемером размещаемся тесным кругом вокруг котла: ноги на отлете, правые руки к каше поближе.
Дедушка Дружков бумажную затычку из бутылки вытаскивает, заводит легкие круги над парным котлом. А масло из бутылки не льется. Подобный фокус я и в деревне не раз видел: бабушка моя, Анна Васильевна, показывать его большая мастерица: горлышко аптечного пузырька пальцем заткнет — долго над постными щами осторожные зигзаги выписывает, а больше трех капель в блюдо не перепадет.
Знает бабушка цену льняному маслу.
Подумал про дедушку на бабушкин пример — и ахнул:
— Льется!
Масло не капельками от стекла отрывается, а желтой лентой от бутылки до котла тянется. Дедушка и в середину котла струю пустил, и края окропил, и в подставленную Ленькой Зинцовым ложку масло угодило. Внутрь каши не идет — поверху расплывается.
— Господи, благослови! Ложку не сломи. Сердечко, радуйся, — помолился по-забавному длинновязый Степан Гуляев.
И пошла вокруг котла работа.
По сторонам сосновые шишки, осыпаясь, постукивают, ущербный месяц сквозь деревья проглядывает, с другого боку размигавшийся костер неярко светит — и вся тут вечерняя картина запоздалого обеда лесорубов.
— Под чужой край со своим неводом не заезжай, — замечает дедушка Дружков, углядев, как Ленька Зинцов ложкой по кругу гладит.
А масло в густую кашу глубоко не идет, по низинкам пятнами расплывается. Ленька его и вылавливает, пуская ложку по всему котлу.
Дедушка старую поговорку еще разок напомнил. Дополнительно прибавил:
— Придется, видно, по давнишнему образцу к гороховой каше приучать.
Ленька тихим дедушкиным словам никакой веры не дает, исподтишка мне хитрым глазом подмаргивает. «Мы, мол, знаем, какой кусок выбираем. Мимо уха не пронесем!»
Подчистили ложками котел на ладонь глубины, Никифор Данилович еще раз богато над ним бутылкой поводил.
— Чтобы пила, как по маслу, в дерево шла, — пожелал привычно.
Остальные ни гугу. И Сергей Зинцов младшему ни словечка. Одному старшему в артели быть положено, ему и порядок наблюдать доверено. А Ленька без посторонних замечаний и совсем лафа: хозяйничает в общем котле, будто в своей тарелке. Друг, друг, а и меня обида берет: где проступило масло, туда он и ложку тянет.
Зато была потом наука, без которой и храбрые в артели на отшибе себя чувствуют.
Положив ложку в котелок, дедушка в две щепотки, с обеих сторон, распушил бороду веером. Поднялся с насиженного места — переместился на пенек поблизости.
— Подбеги-ка сюда, кудрявый, — поманил Леньку скрюченным пальцем.
— А чего такое?
— Опять не к месту сердитая погудка. Не спрашивай, когда зовут. Нагни-ка строптивую голову, — советует спокойно, поджидая, когда Ленька «чегокать» перестанет. Сам раскачивается на пеньке легонько, гладит жесткими ладонями ватные стеганые штаны.
— Али шея не поворачивается? — спрашивает подступившего Леньку.
— А зачем?
— Скажу, скажу. Нагибайся пониже.
Ленькина кучерявая голова нехотя клонится вперед, а дедушкина рука, оставив разглаживать штаны, прочно берется всей пятерней за тугие черные вихры.
