вырабатываю.
— Эй, барыня, осторожно за кустом поворачивайся! — снова слышится примелькавшийся бас. — Червячницу под берегом в воду не опрокинь!
Барыня на такое замечание — ноль внимания, ни единым словом себя не выказывает. Только, слышно, ветки под ногами похрустывают, показывая, что она где-то поблизости гуляет: «То ли она такая молчаливая? — думаю. — То ли, может быть, совсем немая?»
Чем ближе к отдаленному берегу подхожу, тем больше любопытство меня разбирает. Наметил для выброда укромное местечко под нависшими кустами ольхи — туда мокрый камыш впереди себя подталкиваю.
— Здесь обрыв крутой. Можно с головкой ухнуть — и дна не достанешь, — прямо надо мной рокочет предупредительный бас.
А я уже ухнул. Забалакал по воде руками и ногами, только брызги во все стороны полетели. Про хитрую осторожность и думать забыл, лишь поскорее бы на сухое выбраться. Кого целое утро тайком выслеживал, он же меня и на берег за руку вытаскивает.
— А ты хорошо плаваешь, — похваливает. — Саженками. До земли ногами не достал?
— Куда там!
Пробирался я через гречишницу, чтобы неприятеля за озером обнаружить, а на бугорке друзьями сидим. Бас-то, оказывается, совсем мальчишка.
— Сначала ты правильно шел, — описывает пальцем зигзаги по моему следу, — только под берегом с мели сорвался. Залевил немножко.
Напрасно, оказывается, я себя за опытного разведчика посчитал. Сам же под наблюдение и попал.
— Ты давно меня увидел? — спрашиваю.
— Когда с бревешка посуду полоскал. Потом на березу забирался, штаны в дупло бросал. А потом, смотрю, камыш стал выдергивать. Дело ясное, что плыть собираешься. На камыше хорошо. На нем легко плывется.
И досадно мне, и признаться стыдно, что подозрительных посетителей выслеживать через озеро перебирался. Ведь это о нем, который из воды выбраться помог и сейчас обо мне не хуже самого близкого друга заботится, я так дурно подумал.
— На ветру сырой-то не засиживайся, — остерегает лесной паренек. — Живо прохватит. Ты бегай по берегу, не останавливаясь, а я сейчас обогреться чего-нибудь принесу.
Серые глаза у паренька сообразительные, разговор по-мужскому деловитый. Низеньким ростом он мне в младшие братья годится, а догадливостью за старшего берет. Хочешь не хочешь, а приходится соглашаться, если сам не знаешь, как в сырой рубашке на свежем ветру отогреться можно.
— Тебя Костей зовут, — интересуется сероглазый.
— Ага, Костей Крайневым. А тебе кто сказал? Прищурился с хитрой лукавинкой, тряхнул головой.
— Вода сказала.
— Какая вода?
«Хоть ты и ловкий, — думаю, — и знающим представляешься, а на дурачков тоже не надейся».
— Вода не разговаривает, — отвечаю небрежно и немножко с задиринкой, чтобы и наперед желание отбить с серьезным видом дурачиться.
— Вода не разговаривает?! Ты не слыхал?! Никогда не слыхал?!. Тогда услышишь! — не шутя обещает странный спорщик.
Простоволосый, в длинной рубахе беспояской с закатанными до локтей рукавами, в низких кожаных чулках, подвязанных у лодыжки тонкой бечевкой, в самотканых коротких штанах «дудочкой», в эту минуту он показался мне до таинственности странным. Приклонившись плечом к вило-ватой сосне, он сделался как-то еще меньше, будто на четверть в землю врос, а глаза большие-большие, смотрят, не мигая, на дремотное Лосье озеро.
И хорошо вдвоем на пустынном берегу, и тревежно почему-то. И уже нет у меня никакого сомнения: что сказал сероглазый, так оно и случится. Оживились в воображении сказочные лесные гномы, которые — не ждешь, не гадаешь — появляются вдруг из-под земли: все видят, все знают, чему быть с человеком — заранее определяют. Но гномов я представляю и маленьких все-таки старенькими, с мудрыми большими бородами. У мальчишки же признаков бороды и в помине нет. Голова, правда, увесистая. Жесткими загорелыми руками он беспрестанно ерошит густые волосы, и, заметно, среди темно-русых мелькает, то исчезая, то снова прорастая, снежной белизны прядка. У приятелей своих такой отличительной прядки я не видывал.
— Бабушкина, — словно отгадав, о чем я думаю, сказал мальчишка. Тут же спохватился:
— Побегу.
При таком обороте и мне пришлось спохватиться.
— А тебя как зовут?
— Васек, — не задумываясь, отвечает на бегу. — Васек-Козонок меня зовут.
Коротенькие кожаные чулки, подвязанные на лодыжках белой бечевкой, мелькают между деревьями.
…Дело прошлое. За долгие годы многое забывается, а давняя встреча над Лосьим озером, белоснежная прядка в густых темно-русых волосах — чуть заслышу лесной ветерок— и сейчас наяву представляется. Как в первый раз, убегая, сказал, так и после много раз Васек называл эту белую прядку бабушкиной. Старой бабке и осталась она на долгую тихую память об ушедшем внуке.
Тринадцать было Ваську, когда помогал он мне выбраться из воды на берег, а еще через пятнадцать лет повесил Василий Кознов старый дробовик на заднюю стенку в маленькой лесной сторожке, сказал, высыпая на пол сосновые шишки из холщовой сумки:
— Война, бабушка, началась! Без меня, видно, одной тебе придется из этих семян молодые сосенки выращивать.
Тогда, на прощанье, и выстригла бабка по стародавнему обычаю пучок волос на голове внука, прихватив ножницами и белую прядку. Перевязала их суровой ниткой, положила бережно в жестяную коробочку. В одинокие часы вспоминала, глядя на них, далекого внука, в робкой надежде засматривала на безлюдную тропинку, по которой ему к дому вернуться.
В боях под Оршей погиб гвардии рядовой, лесник Яро-полческого бора Василий Кознов. Другбй бревенчатый дом стоит ныне над тихой заводью, на памятном месте былой сторожки, другая семья бережет лесной покой над Лосьим озером, от которого веет на усталого путника зеленой тишиной и задумчивой светлой сказкой. Старые деревья на берегу погнулись, расшатались корнями, молодые вытянулись в небо. Лишь Васек для тех, с которыми расстался, всегда будет сероглазым мальчонкой, нестареющим, неизменным. Таким вижу его над водой, в темной зелени, у костра на осенней поляне, где однажды повстречалось наше детство. Ни ливень не замывает, ни пурга того следа не заметает…
Топаю босыми ногами вдоль берега, согреваюсь, поджидая убежавшего Козонка.
Он вернулся с охапкой сухого сена. Подвязал шнурком мою распущенную сырую рубаху, спереди и сзади натискал под нее «согревательного».
— Теперь не простудишься. Можно до вечера хоть по сырой траве кататься.
Стал я похож на мешок, гуменной половой набитый. Покалывает под лопатками, но терпеть можно; зато теплее стало. А Васек предлагает на мое собственное усмотрение и на выбор:
— Хочешь — сейчас к бабке в сторожку пойдем, там моментально возле печки рубаха высохнет. Не хочешь в сторожку — рыбу ловить на плоту отправимся.
Переминаюсь с ноги на ногу, не знаю, на что решиться. И невидимая сторожка, о существовании которой я даже не подозревал, к себе привлекает, и на плоту с лесным пареньком прокатиться хочется. И осторожность соблюсти тоже надо. Про осторожность я не забываю. Как ни храбрись, а все не на своем берегу.
— С какой это барыней ты разговаривал? — выпытываю не торопясь. — Немая она, что ли, или от меня прячется?
Васек и глаза вытаращил.
— Какая барыня?!
