Украинского. Видел их и в дни неудач, и в дни их успехов, чем дальше шла война, все прочней преобладавших в нашей памяти. Да иначе и быть не могло. Иначе бы мы, отступавшие до Сталинграда, не воевали через два с половиной года после этого в центре Европы.
И однако, эпизод с Д., свидетелем которого я стал уже весной 45-го года, тоже реальная крупица истории, напоминание о том, что война до своего последнего дня требует от людей полной отдачи сил и не прощает отступлений от этого правила. В рассуждениях генерала Бондарева насчет того, что его пехота всегда шла впереди танков, при всей их искренности была, конечно, и ревность и гордость пехотного начальника прежде всего за свой род войск пехоту, которая как ни крути, а все же на этой войне была всему основой. Был в них и отзвук реального былого опыта, былой необходимости, поддерживают или не поддерживают тебя танки, все равно идти вперед – одной пехотой и любой ценой выполнять свою задачу. Ну и, наконец, был элемент – как бы это поточней сказать? – забывчивой избирательности, что ли. Были, конечно, и у генерала Бондарева случаи, когда танки шли впереди его пехоты. Не верится, что их так уж и не было! Но в том настроении, в котором он тогда находился, он вспоминал как раз не эти, а другие случаи, более памятные для него самого в ту минуту.
Наверное, следует прокомментировать и мою тогдашнюю тираду о должности командующих бронетанковыми войсками армий и фронтов. В ней, конечно, присутствует излишняя молодая категоричность. Сейчас, вспоминая войну, думаю: ну скольких же людей, находившихся на этой должности, я практически видел за годы войны? Ну, семь, ну, восемь! Причем, по крайней мере, двое из них были люди волевые, энергичные, нашедшие себе на этой должности дело по плечу и никак не подходившие под мое тогдашнее скороспелое обобщение.
И все же в моих умозаключениях того времени есть и доля истины.
Да, так до конца войны и оставалась вредившая делу неопределенность круга прав и обязанностей командующего бронетанковыми войсками и в штабе фронта, и в штабе армии! Если командующий артиллерией наряду с начальником штаба армии всегда являлся как бы еще одной правой рукой командарма, командующий АБТ, как правило, ею не был. И лишь в тех случаях, когда командующий фронтом или армией сам подчеркивал его роль, сам практически наделял его дополнительными правами и обязанностями и этот человек в силу своих личных качеств никому не переуступал полученных им прав, только тогда его деятельность соответствовала названию его должности: к о м а н д у ю щ и й бронетанковыми войсками.
Тут всякий раз слишком многое зависело не только от личности, но и от того значения, какое придавал командарм или командующий фронтом должности, на которой находилась эта личность. А раз так, то вполне естественно, что самые боевые, энергичные танковые командиры, как правило, не тянулись к этой должности, предпочитали ей командные посты в войсках.
А бывало, по той же причине, что люди опытные и заслуженные, но без командирской жилки, сами предпочитали эту многотрудную и хлопотливую, порой неблагодарную должность тем командным постам в танковых войсках, которые связаны с постоянной прямой, личной ответственностью, когда, как в старину говорилось, «или грудь в крестах, или голова в кустах».
Глава двадцать шестая
Записная книжка за 14 марта 1945 года.
…В двенадцать часов дня мы с Альпертом на его машине поехали в Силезию, в Гинденбург, кирпично- серый угрюмый город, к облику которого так кстати сегодняшний дождь и туман, что даже трудно себе представить, как он может выглядеть при солнце.
Хотя я уже один раз был в нем мимоездом, но только сейчас узнал, что Гинденбург еще в 1933 году был всего-навсего большой деревней и, наверное, более, чем какой-нибудь другой город, целиком детище гитлеровского периода немецкой истории.
В этой области, где всегда жило много поляков, сейчас за них стараются сойти некоторые немцы! Даже зная всего несколько польских слов, они на всякий случай стремятся их использовать.
Разыскивая военную комендатуру, я остановился на углу улицы и подозвал к машине двух пожилых немцев.
– Комендант, – сказал я.
Они мне стали показывать руками – прямо! И произносить какие-то ломаные польско-русские слова. Что надо ехать прямо, я понял; понял и что потом надо сворачивать. Но куда?
– Унд вайтер – рехтс одер линкс?
– Вайтер? – переспросил немец. – Вайтер направо. – Он непременно желал употребить в разговоре хоть одно русское слово.
Город цел, и нельзя сказать, чтоб пуст, но малолюден.
Мы подъехали к комендатуре. Альперт пошел узнавать, где комендант, а я увидел стайку переходивших улицу людей в званиях от лейтенанта до полковника, одетых в чрезвычайно новенькие шинели, которые они, очевидно, только что начали осваивать. У них был тот глуповатый вид, который обычно приобретает штатский человек, всего несколько дней назад влезший в военную форму, но сам в душе считающий, что уже вполне освоился с нею.
Я подумал, что, наверное, это какие-нибудь наши инженеры или хозяйственники, только что прибывшие сюда из Москвы, и, сказав об этом вернувшемуся Альперту, как потом выяснилось, не ошибся. Мы вместе с ним зашли к заместителю коменданта и застали там еще одного подполковника в точно такой же шинели, какие я только что видел на улице.
Едва я познакомился с заместителем коменданта, как подполковник воскликнул:
– Константин Михайлович, вот странная встреча!
Я вперился в лицо этого маленького подполковника. Лицо мне было очень знакомо, но где я встречал этого человека – я абсолютно не мог вспомнить.
– Не узнаете?
– Нет.
– А, хотя в этой форме, да еще тут, меня, конечно, трудно узнать. Я Филиппов, директор Театра Революции.
– Слава богу, теперь узнал, – сказал я, продолжая соображать, когда я в последний раз его видел и где – в Москве или на фронте?
– Странная встреча, – сказал он.
– Странная, – согласился я. – Давно вы здесь?
– С первого числа. Мы входим в комиссию генерала Сабурова.
Я вспомнил генерала Сабурова, одного из партизанских командиров на Украине, с которым я встречался в сорок третьем в Харькове, и знал, что он теперь работает по линии госбезопасности. И, вспомнив, с некоторым удивлением посмотрел на Бориса Михайловича Филиппова – почему он, собственно, перешел из театра в это ведомство?
– Это тот Сабуров, который партизанил? – спросил я его.
– Нет, – сказал Филиппов. – Это генерал Сабуров – заместитель Вознесенского по Госплану, а мы в его группе.
– Значит, это ваши люди ходят по улице в таких же, как у вас, шинелях? – спросил я.
– Наши.
– Вот про них я сразу сообразил, кто они такие, – сказал я. – А вы что здесь делаете?
– А я вхожу в эту комиссию от Комитета по делам искусств. Вот «страдивариуса» сегодня нашли.
Он показал мне на лежавший на диване ящик. Ящик был открыт, и мне была продемонстрирована старая скрипка, которая, как выяснилось, уже порядочное время лежала на складе комендатуры и лишь теперь была извлечена оттуда. На скрипке стоял какой-то год первой половины XVIII века. Не знаю, был ли это «страдивариус», но возраст скрипки внушал уважение.
Рассказывая мне о своей работе здесь за эти две недели, когда ему с чем только не приходилось сталкиваться, от страшного до смешного, Филиппов вспомнил, как они встретили вчера недалеко от Гливице нашу полуторку, в которой рядом с водителем сидела довольно большая обезьяна. Когда они остановили полуторку и спросили водителя, зачем он возит с собой эту спокойно сидевшую рядом с ним обезьяну, он рассказал следующую историю.
Наши красноармейцы расположились в каком-то имении, где среди всего другого брошенного хозяйства
