Разные дни войны. Дневник писателя, т.2. 1942-1945 годы

– Но все-таки какую?

– Во всяком случае, не политику войны. – сказал он.

– Но ведь любая партия, которая могла бы прийти к власти в то время, должна была бы выдвинуть своим лозунгом пересмотр Версальского мира. Разве этот лозунг не был в числе лозунгов вашей католической партии? – спросил я.

– Был, – сказал он.

– Но ведь трудно предположить, что эта ревизия Версальского мира могла произойти мирным путем.

– Почему? – возразил он. – Мы могли бы добиться ее мирным путем.

– Каким образом?

– Мы бы не пошли на войну, – сказал он, – ни при каких обстоятельствах.

– Давайте тогда разберем проблему по частям, – сказал я. – Начнем с Саара.

– Ну, с Саарской областью вопрос был бы решен как раз мирно, – сказал он. – Плебисцит там, безусловно, прошел бы в нашу пользу, и она бы принадлежала нам.

– Хорошо, – сказал я. – Ну а как быть со вторым вопросом? Как бы произошел аншлюс Австрии?

– А мы бы не ставили этого вопроса.

– Совсем?

– Нет, не совсем. Мы бы ставили этот вопрос в экономическом разрезе: экономический аншлюс, экономическое взаимодействие с Австрией, в котором нуждались и мы и австрийцы. А что касается политического, государственного объединения, то мы бы этого не требовали.

– Но разве, по-вашему, Германия и Австрия к этому не тяготели?

– Германия в известной мере тяготела. А Австрия – нет. Ни в какой мере. Ни в какой мере, – повторил он настойчиво.

– Почему же? – стал выяснять я. – Язык один. Народ, в общем, один немцы. И там и тут.

– Положим, – сказал он, – если заглянуть поглубже в историю, мы найдем на протяжении веков много примеров борьбы между этими двумя государствами, несмотря на общность языка.

– Да, – согласился я, – это так. Но после войны 1914 года Австрия перестала возглавлять империю, которая когда-то боролась за первенство среди германских народов и вообще за первенство в Центральной Европе.

– Это верно, – сказал он. – Но тем не менее австрийцы не хотели с нами объединяться. Это совершенно другой народ. Они ненавидят пруссаков и более сносно относятся только к жителям Рейна. Рейнландцам. Я, например, когда жил там – я жил в Австрии шесть лет, – всегда говорил им, что я рейнландец. И это сказывалось на их отношении ко мне. Кстати, я не лгал. Я действительно с Рейна. Австрийский народ в своей массе никогда не ставил вопроса об аншлюсе. Он был далек от этого. Австрийцы, в общем, жили хорошо, богаче, чем немцы. Они чувствовали, что при аншлюсе произойдет уравнивание. И это было им невыгодно, хотя бы с чисто практической точки зрения. Не говоря уже о том, что они всегда ощущали себя отдельной национальностью.

– Да, но я видел альбомы, связанные со вступлением Гитлера в Австрию. Улицы были полны парода, и вообще все это имело характер торжества, возразил я. – И потом, были же и там, в Австрии, внутри, сторонники аншлюса.

– Видите ли, – сказал он, – когда Гитлер уже вступил на путь аншлюса и вся его пропаганда была направлена на это, австрийцев начали запугивать изнутри, что Гитлер произведет аншлюс с помощью вооруженной силы. И что после этого все, кто раньше был против аншлюса, подвергнутся остракизму и наказаниям. А так как эта угроза была вполне реальна, то австрийским фашистам и приехавшим туда немецким фашистам, видно, удалось оказать давление на Австрию, хотя сама она, повторяю, никогда не стремилась к аншлюсу.

– Значит, вы бы тогда не ставили вопроса об аншлюсе? – спросил я.

– Нет, мы бы искали формы экономического взаимодействия, это нам казалось вполне достаточным.

– Тогда перейдем к вопросу о судетских немцах, – сказал я. – Как бы вы поступили в данном случае?

– Мы никогда не ставили этого вопроса, – сказал патер.

– А как вы смотрели на то, что три миллиона немцев, живших в Судетах, оказались в составе относительно малого по сравнению с Германией государства?

– К этому вопросу надо прежде всего подойти исторически, – сказал патер. – Во-первых, судетские немцы никогда не входили в состав Германии, а входили в состав Австро-Венгрии. Следовательно, если исторически у них была своя теория государственности, то это была теория, связанная с Австро-Венгерской монархией, а не с Германией. Во-вторых, в жизни народа национальные лозунги – это одно, а его повседневные потребности – это другое. Судетские немцы жили в пределах Чехословакии богато и независимо, имели своих депутатов в парламенте, своих министров в правительстве, имели полное равноправие и пределах Чехословацкой республики, и если у них и была какая-то национальная ущемленность в том смысле, в каком вы меня спрашиваете, то практически они ее никак не чувствовали. То есть они не чувствовали этого, идя на работу. А чувствовали только, собираясь в кафе за чашкой кофе и занимаясь националистическими разговорами. А сознание человека в гораздо большей степени определяет то, как он живет и что делает, чем разговоры за чашкой кофе. Идея присоединения к Германии была империалистической идеей, возникшей в империалистической Германии. Сами судетские немцы не чувствовали этой необходимости. Они примирились с существующим положением, примирились со своим существованием на территории Чехословакии. Но когда мы стали навязывать эту идею извне, она нашла там своих сторонников.

– А как ваше мнение, – спросил я, – если бы был произведен действительный плебисцит, такой, при котором каждый чувствовал бы себя в дальнейшем в полной безопасности, вне зависимости от того, за что он голосовал? Как, по-вашему, проголосовали бы судетские немцы: за то, чтобы остаться в Чехословакии, или за то, чтобы уйти из ее состава?

– Смотря куда уйти, – сказал патер. – В Австрию или в Германию.

– За то, чтобы в принципе уйти. Все равно, в Австрию или в Германию, но уйти, – сказал я.

– Нет, это не все равно. Возможно, они проголосовали бы за то, чтобы уйти в Австрию. А насчет Германии не знаю. Допускаю, что до 1933 года, до прихода Гитлера к власти, они могли бы проголосовать за присоединение к Германии. Но после прихода Гитлера к власти, а тем более в 1937–1938 годах, когда готовилась война и когда гитлеровский режим уже вполне проявил себя как террористический, я сомневаюсь в успехе плебисцита в пользу Германии при том, конечно, условии, что голосовавшие не были бы предварительно запуганы и не боялись бы последствий.

– Значит, вы сами никак не ставили судетской проблемы?

– Нет, мы ее не ставили.

– Так. А Польский коридор? – спросил я.

– Польский коридор – да. Это была для нас очередная и труднейшая для разрешения проблема, – сказал он. – Мы считали, что Польский коридор должен быть уничтожен, и этот вопрос стоял в нашей программе.

– Но ведь вы говорите, что хотели все решить мирным путем. А Польша ни при каких обстоятельствах не отдала бы вам коридор без войны.

– Нет, мы не пошли бы на войну даже из-за Польского коридора, – сказал патер. – Но мы и без войны добились бы своего. В крайнем случае мы пошли бы на компенсацию.

– На какую компенсацию?

– Мы бы отдали полякам восточную часть Восточной Пруссии и таким образом предоставили бы им другой коридор с выходом к морю, однако не разрезающий нашу территорию. А взамен получили бы себе территорию, которая была прежде Польским коридором.

– И вы бы, если предположить возможность всего этого, пошли бы на такое мирное разрешение проблемы и на компенсацию, даже зная при этом, что у вас в кармане сила, которая может сломить Польшу, и тогда вам не придется давать никаких компенсаций?

Патер несколько мгновений молчал, думал, потом сказал: