выгонят из дома, отлучат от церкви, не знаю, что еще. В сущности, это и не страх вовсе, страх — это только низменная сторона этого мощного чувства. Быть может, люби ее бабка чуть меньше, все получилось бы иначе. Хотя я опять употребляю неточные слова, просто непоправимо неточные! Грубо говоря, Аню мало били по лицу, а она хотела этого, нарывалась, но так по-настоящему не нарвалась. Ей нужны были трудности и страдания, а ей их не давали. Какая нелепость! Ведь поэтому она и умерла.
— Ты не могла бы расшифровывать свои глубокомысленные сентенции?
— Не могла бы, я сама плохо их понимаю, — невозмутимо продолжала Элька. — Это ведь всего лишь мои догадки, я не Достоевский и не Зигмунд Фрейд, аргументация моя страдает. Но я думаю, Аня любила свою сестрицу, как ни трудно в это поверить. Она хотела заразить ее своей бурной жизнью, хотела абсолютно искренне, в какой-то момент она послала к черту условности и поняла, что мама — единственный близкий ей человек. Но Аня набрела на нашего папу, а потом у сестер случился конфуз. С ее колокольни это наверняка было двойным предательством — любовника и родной сестры. Мне тоже на ее месте было бы не по себе, и не важно, что к тому времени она с отцом рассталась. Похоже, слишком быстро все произошло. А наша мама — чистая, опрятная и простая, как булка хлеба. Ведь как обычно женщины рассуждают? Я такая милашка, такая индивидуальность, такая Марлен Дитрих или Вероника Фосс, в конце концов, а мне предпочли вопиющую посредственность. Я уверена, что Аня так думала, а на папашу возлагала пустые надежды. А ему по большому счету плевать на все, он искал не слишком шумную пристань. Свое равнодушие он называет здравым смыслом, оно позволяет ему не терзаться по каждому поводу, мол, мучаться прошлым — только язву себе наживать. Я б не хотела связывать жизнь с птицей такого полета. Мать связала, это отчасти научило ее жесткости. Она тоже расставалась без истерик. Они с отцом из одного теста. Такие ледышки до смерти идут бок о бок именно потому, что ни один из них у другого ничего не просит и ни на что не надеется. Но стоит только начать… Аня сделала эту ошибку.
— Чего же тогда Филиппу неймется, если все так просто?
— Все не так уж и просто. Фил странный. Он и матушке предложение делал, хотел к нам присоседиться, столько лет ходил к нам с гвоздичками к каждому дню рождения. Мил, непритязателен и трудолюбив. Я думаю, маман отказала ему только по одной причине: не хотела снова тащить за собой Анино прошлое. Отца ей хватило. А то бы, пожалуй, сбылись бабкины прогнозы насчет призрака разгневанной сестрицы…
Опять в памяти Глеба высветился кусочек семейной мозаики. Прохладные, еле уловимые завитки материнской улыбки и сутулый невысокий Филипп, соскальзывающий с его шеи куцый шарфик из свалявшегося мохера сине-серого троллейбусного оттенка. Мать журит Филиппа за неудачный галстук… Иной раз она, казалось, была готова Филушку шутливо отшлепать и одновременно жалела его, и всегда накладывала именно ему самую солидную порцию плова или пельменей или чем там еще потчевали, — словно он был голодным студентом. А Филипп смущался, но благоговейно вдыхал вкусный дух, поднимавшийся из тарелки, а потом мать насмешливо спрашивала его, не положить ли добавки, и Фил опять тушевался и протестовал, но все-таки в конце концов не отказывался.
— А бабку мы совсем забыли, — вдруг спохватился Глеб, — закисла поди в своей деревне.
— Ничего, ее Фил освежит. Он же теперь ее активно навещает, как ни странно.
— Фил?! Откуда ты знаешь?
— От мамы.
— Забавно.
— Да уж. Филипп там помогает по хозяйству, чинит, пилит, строгает.
— Может, это запоздалое чувство долга и Карина его дочь?
— При чем тут это! Разумеется, нет. Карина, скорее всего, из того же источника, что и мы, — улыбнулась Элька, — и скандал в день Аниной катастрофы разгорелся именно из-за этого.
— А говоришь, что ты ничего не знаешь.
— А я и не клялась говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Это только предположения. А из-за чего еще, скажи пожалуйста?! С какой стати повздорить двум теткам… Я думаю, Аня сказала матери, чья Карина дочь. И все понеслось.
— Опять мыльная опера! А мама в отместку подпилила тормозную дугу, и потому Аня разбилась!
— Тебе бы книжки для домохозяек сочинять. Ничего никто не пилил, к тому же наша мама не то что дугу тормозную, она и дверцу самостоятельно не откроет.
— А вот и неправда! Она в молодости водила машину, как и Аня. Мне Фил рассказал.
— Я смотрю, ты уже расследование ведешь. На меня уже есть досье?
— Пока нет. Зато есть на Карину.
— И что же в нем?
— Порочная связь, — хохотнул Глеб.
— О, скоро и до меня доберешься. Просто у меня нет тяги к экзотике, а так я могла бы…
— Ты про что?
— Про Филиппа.
— И ты, Брут?!
— Слава богу, в том возрасте я даже не поняла, на что он намекает. Я была ребенком с замедленным половым созреванием.
— Какие новости, чем дальше в лес! Чего только не узнаешь случайно о старинных друзьях. Курощуп вонючий… Настоящий друг семьи!
— Тихо! Курощуп, разумеется, но никому не слова. Он не маньяк-убийца и не насильник и не опасен для общества, он просто больной.
— Таким больным не грех шею свернуть! Интересно, почему ты его защищаешь?
— Ни черта я его не защищаю. Я не хочу, чтоб мать узнала. Уж это точно ее доконает. Столько лет перед ней эти живые призраки. Бабкино сумасшествие, Фил, отец… И все время нужно делать добрую мину при плохой игре. И хорошо, что хоть Аня благополучно почила, прости господи! Грех, но я даже благодарна тому, кто помог ей в этом, если таковой, конечно, имеется. У матери мог тогда случиться… ну, не выкидыш, но что-нибудь серьезное, тут уж я пекусь о своей бренной жизни. Зато я говорю честно — мне по самое «не горюй» надоела эта вежливость к мертвым, эти бабкины причитания, тещины вечерки и золовкины посиделки! «Такое горе в семье…» И это горе лет тридцать проедает плешь живым. Да я ни разу не видела эту Аню и скорбь изображать не собираюсь. Умерла — так умерла. Мне безразлично почему. Я только могу предположить, что если бы мы все жили с Аней под одной крышей, то потихоньку оказались бы в дурдоме. У меня в детстве случались кошмары, но я благодарна Создателю за то, что они не слились в один сплошной.
— Да что ты так взъерепенилась?!
Элька выдохнула и запустила пальцы в растрепавшуюся челку.
— Да, чего-то я переборщила. Сама себе на хвост наступила, то бишь на больную мозоль. Обиды детства. Я вечно была у бабушки в дурочках. Карина — умница и красавица. Хотя все исподволь, намеками. Просто Карине можно, мне нельзя, так уж повелось, на мои слезы бабка делала большие куриные глаза и не понимала, что к чему. Она, мол, нас троих одинаково обожает. Да ты не думай, я ни к кому претензий не имею. Просто учусь принимать данность. Жизнь меняется каждый час, а в этом доме воздух будто застыл и пахнет Аниным портретом. Это то же самое, что напялить в нашу эпоху капор или кринолин. Аня — это устарело! Я много раз просила мать, чтоб убрала этот ностальгический мусор, благо, что бабушка теперь не живет здесь. Но она боится и одновременно страдает. Глупо…
— Почему страдает? Может, ей давно по барабану.
— Не похоже. С тех пор как она окончательно сюда перебралась, она явно не цветет. Здешний дух ей не на пользу, но она уже успела им пропитаться. Ходит по дому, поливает бабкины цветочки, смотрит в окно. А жизнь ее осела в других стенах. В театре, с теми, кто уже канул в Лету. В общем, увидеть под старость свою не слишком счастливую юность, ткнуться в нее, как в последнее прибежище, наверное, невесело. И с отцом они никак не сойдутся, в который раз. Ну да ладно. Как-нибудь все образуется. Но я б так не хотела.
— Ты всегда не хочешь, как другие.
— Я… боюсь. Как ни прискорбно, я, как мать, цепляюсь за шанс слишком жадно. Это может его спугнуть. Но у меня не получается иначе. Мать тоже жила и боялась упустить момент. Хваталась за мужчин,
