покое, она пока что едва раскочегарилась, надо было ловить волну и делать имя – русскими, английскими и какими угодно буквами. Инга помнила, как жадно налились зрачки дорогой учительницы на выпускном спектакле. Инга танцевала в «Лебедином», триумф! Черный грим стекал в глаз, не больно, потому что Нелли шептала:
– Мы с тобой сделаем весь мир!
Но смущенное ликование происходило не от готового к завоеванию мира, а потому, что после спектакля Инга ехала не к общажной койке, а туда, где Игорь отмывает чумазые руки. Тоже своеобразный грим: Игорь – автомеханик. Это в пику Нелли, которая неумело скрывала, что неплохо бы овладеть приличной профессией переводчика и жениться на англичанке.
Игоря раздражал успех, он чурался Инги в тот вечер, не ловил ее запястья, чтобы сжать до синяка. Успех разъединяет. Теперь Игорь решил на километр не подходить к Инге со своими шоферскими шутками и глумлением над классикой. «Ротбарт – сутенер Одиллии», «синяя птица – на самом-то деле голубая, мужик в перьях – сущее безобразие»… Инга, однако, прежняя, поняла: это Игорь испугался. Все коварство и торжество изнурительного сегодняшнего действа – насмарку, если не считать укромного застолья. Она празднует дома! Не важно, что празднует и чей дом, хотя в последнем она чувствовала доброе знамение – похоже, ей негласно было разрешено пошуршаться в любовь. Это ведь свадьбы не должно быть в трагическом сюжете, а любовь обязательно, и кому, как не Нелли, ослабить соглядатайскую ниточку.
Муж ее, как всегда, отчужденно вперился в газету, в знаменитый американский скандал, до Инги ему не было никакого дела. Тяжелая лысая птица высокого полета! Инга взлетит куда как выше, но перед «папочкой» всегда будет тушеваться или жалеть, ведь там, где тепло тщеславию, сердчишко мерзнет. Кем был Игорев отец? Какое-то востоковедение, черт его знает… Балеринам, по его мнению, катастрофически не хватало образования и ума.
Все притихли, одна Нелли возбужденно металась у стола, где, кроме шампанского и картошки с мясом на скорую руку, ничего не было. Хозяюшкой Нелли не была… Еще – цветы, везде цветы, букеты, своей дышащей гармонией смягчающие нестыковки быта – в неловкую паузу хорошо подойти к ним и внюхаться до головокружения, попросить у них прощения за то, что все они теперь в одних недостойных руках. Скрытно-нервозную ситуацию спасла соседка Наташа.
Господи, что было бы без нее?! Какое счастье, что колючая Нелли прикипела к этой крепкой тетке с фарфорового завода. Наташа смекнула, что девочке нужен домашний праздник, а не нагнетание большого будущего за хилой закуской. Наташа ворвалась умопомрачительным гастрономическим ураганом, а еще у нее был коньяк. Она любила Ингу, она всех любила, кто попадал ей под руку, если только не ходил в ботинках по ковру. Балет Наташа считала искусством богоугодным и всегда заверяла, что если бы у нее родилась дочь, а не эти два «оглоеда», то уж она бы костьми легла, но девочку выучила бы «вашим фуэте»…
Как только Наташа все успела! Инга утонула в оливье, в селедках под шубами, в незнакомом угаре под названием «Арарат». Даже Неллин супруг развеселился и давай включать Клавдию Шульженко, а Нелли его с еле удерживающей улыбку сварливостью пилила:
– Вова! Ты уже буянишь!
Игорь был ни бэ ни мэ. Инга вдруг ужасно потерялась в Неллином доме. Пьяная, с воспаленными щеками, измотанная донельзя после выпускного, он же Страшный суд, вокруг сардонический хохот энергичного старшего поколения, травят анекдоты про армянское радио, Инге было муторно, как перевозбужденному ребенку, которому не уснуть. Вроде вечер в ее честь, только она в роли собственного портрета, от нее ничего не требуется. Игорь, гад, забился в свою комнату и слушал великий «Пинк Флойд» всех времен и народов, заграничный чей-то подарок и предмет тщеславной гордости. Почему Игорь не берет Ингу, как водится, за запястье и не уводит в даль светлую? Вопрос для тех, кто старше и милосерднее, а жить надо сейчас…
Инга обожала Игоря сдержанно и молчаливо, – если это вообще возможно, – наружу просачивалась лишь «прореженная» симпатия. Тот вечер не был прорывом чувств, она так и простеснялась всю ночь, так окончательно и не окунувшую себя в темноту, на раннем мучнистом рассвете открылось никчемное второе дыхание. Нелли на всякий случай заботливо предложила изрыгнуть съеденное и выпитое, дабы не травить девичий организм. Инга сочла предложение диким, ее совсем не тошнило, только дым табачный пропитал волосы и одежду, а это несправедливо, ведь сама Инга тогда не курила.
Она осторожно вышла на свет божий, на первом уже этаже услышала Неллины запоздалые вопли, но погоню, к счастью, не снарядили. Не слишком-то ее хотели удержать; можно представить, как толстый Вова вразумлял взбалмошную жену оставить все как есть. Мол, девочка уже большая, метро уже работает. И Инга ушла в уравновешенном отчаянии. С тех пор успех превратился в сомнительную привилегию.
Назавтра ее запоздало наградила судьба. В общежитие приплелся Игорь. С оправданиями. Не за вчерашнее поведение, а за сегодняшнее вторжение. Дескать, вообще-то я по матушкиному поручению. Инга зыркнула обиженно…
– И сам, конечно… – тут же поправился Игорь.
Гнев иногда – лучшая прелюдия к застенчивой любви, иначе ей и не выбраться из скорлупки.
То, что он говорил в тот день первый… то же говорил и в последующие, и в последний. Он ее боится! Ее ведь так просто не закадришь, надо четко уяснить, когда можно, когда тебя примут благосклонно, когда войдешь в нужное течение… Инга бралась за голову: боже, какой лживый перевертыш впечатления, на самом деле она-то всегда готова. «Это тебе только кажется», – зловредно не соглашался Игорь и скорее стремился уйти в издевку, но Инга продолжала терзать его допросами, надо же было понять, всерьез он или не всерьез.
– Ты мне сразу понравился. – Стоила больших усилий эта правда. – А я тебе?
– Ты мне – не сразу. Думаю, фу, какая краля. Мне-то нравятся попроще, попопастей!
Игорь улыбался дивно. Есть тип мужской улыбки, от которой мурашки доверия по коже. Улыбка уголками вниз, упругая… или не вниз, не описать словами: машинерия лицевых мышц куда сложнее грамматики.
Игорь предпочитал игру «барышня и хулиган». Он решил, что ничего не остается ему, как воплощать собой грубую неотесанную материю. Но сквозь шоферскую маску сочился интеллигентский сарказм. Механик механиком, однако со знанием английского и законов жанра. Учился, конечно, заочно, спустя рукава, но Инге все равно было за ним не угнаться с ее хореографическим хватанием по верхам. Инга всего лишь балерина, в прочей жизни – сосенка необтесанная, нолик без палочки и точечки; взращенная Нелли уверенность, что достаточно мастерски делать одно-единственное дело, и мир вокруг выстроится правильной мозаикой, давала и ядовитые плоды.
Инга толком косичку заплести не умела, в Игоре жил гений-самоделкин, он чинил все, подбирал на асфальте гайки-винтики-шурупчики, карманы его вечно были полны обрывками-листиками с телефонами, цифрами, именами, давно переписанными в записную книжку, но истертое на сгибах барахло на всякий случай все равно хранилось: а вдруг!.. Сноровка и запасливость. У Инги же натура словно никчемная сетчатая перчатка, ничто не задерживающая, скользкая, маркая, сплошная красивость в ущерб функциональности. А ведь должно – и если бы! – все быть наоборот: детдомовская девочка – справная хозяюшка, а балованный мальчик – неумейка, белоручка… Тогда бы замужество в кармане. Но откуда же Инге было знать, если бы знала – хотя бы прикинулась.
Про мужчин ей ничего не было известно, про это не учили, а первое естественное пособие, отец – эфемерное воспоминание, словно кинопроба многолетней давности. Бакенбарды, вечно расстегнутая замшевая куртка, толстые губы, похож, одним словом, на Джо Дассена, добродушный пижон. Достает из-за пазухи фигуристую тяжелую бутылку шампанского, протягивает Инге. «Неси на кухню, чудо-юдо…» Инге – лет пять, нести бутылку – уже миссия, она гордится собой. Сосуд, наполненный веселящим газом. А когда пустой, он пахнет сладковатой гнильцой. Шампанское – это неспроста, это Новый год значит или кой-чего покруче. Отец… картинка затуманивается горечью: тогда я была еще дома, на этом, собственно, и все. Еще пахнет мандаринами, матушка восклицает: «Последние колготки!», у нее барельефы варикозных вен на голени, вокруг гости. Инга размышляет: расселись тесно, стол еле умещается в комнату, мама могла бы и не надевать новые колготки, все равно их никто не видит.
Праздник, который никогда с тобой! А посему Инге жадно хочется подсматривать за чужим семейным кругом. Они встают и… что? Завтракают вместе, или начинают ругаться, или каждый на своей диете, или кто-то поет в ванной или бреется безопасной бритвой… Что бы стала делать Инга? Сознание плотной глухой
