собственном гнезде. Которое будет? Могло бы быть… Это Большая История не знает сослагательных наклонений, история же человека изобилует бесконечными «бы». Как счастливыми «бы», так, впрочем, и кошмарными, их Инга тоже держала поблизости, чтобы не расслабляться.
Под Нелли жила пара алкашей, мужик-хроник и с ним сожительница, которая скорее просто шла на поводу у безнадеги и «мужского безрыбья». Инга жалела эту тетку с рыхлым носом и мученическими полукружьями нижних век, что делали лицо некстати иконоподобным. Ругались соседи раскатисто, с ленивым надрывом, то она не пускала его в дом, то он – ее. Жильцы давно привыкли, но Инге их брань, походя услышанная, впечатывалась в память; целые абзацы многослойных проклятий отзывались потом эхом в самые мирные моменты, разрушая едва назревшую гармонию мира. Все потому, что Инга не зарекалась и от такой сумы. Злые дороги ведут в один Рим, с горя может и Инга запить, одинокая Инга без родни. Классика жанра для списанных одиноких артисток, наяривал внутренний дьявол. И вот уже Инга от сплина ни рукой, ни ногой пошевелить не может, воображение, слава богу, работает бесперебойно. Спиться и умереть в грязи, когда у тебя никого: ни сына, ни дочери, ни мужа, пусть даже и проклинающих, но хотя бы провожающих под землю с миром.
Нелли называла такие пустопорожние огорчения «приступами пессимистического чутья». Сама виновата! Инга попала в нечаянный пассаж: сидя в туалете, услышала кухонный разговор о себе. Обычно Нелли с подобными вещами осторожна, но тут ее подвел телефон, пришлось повысить голос, чтобы услышали, и выдать себя с потрохами. Ингу даже не интересовало, кто это ей звонит, мелькает себе ее имя в болтовне – и пусть себе, но тут внезапно Нелли разошлась патетической тирадой, и последнее, что Инга могла в досадном своем положении уловить, это были роковые слова:
– Мне кажется, у нее никогда не будет…
От панического любопытства Инга чуть было не выскочила в исподнем на кухню, дабы дознаться, чего у нее никогда… Она так и не узнала, о чем это Нелли. Не стала спрашивать. Потом, когда-нибудь, спросила бы – да поздно. Как тут не обостриться пессимистическому чутью – ведь сказанное учительницей становилось истиной…
Но фатализм фатализму рознь. Ушедший Игорь оставил свято место, которое пусто, но светло. Пустота преподавала уроки. О том, что ее нужно выдержать, настоять, как бульон, не кричать и не звонить никому, проглотить, ждать, затаиться. Мгновение суметь не быть вовсе. Есть темное и светлое, а есть вакуум, дыры, ничто без цвета и запаха. Не тишина – отсутствие, как иной раз в телефоне на блокираторе. Не слышно и собственного крика. Тогда уж надо смотать силы в комочек и заховать укромно, не транжирить зря. Пустота обязательно кончится. И очень быстро, если ее уважить смирением. Пустота в некотором смысле и есть Бог.
Дисциплинированный быстро привыкает ко всему. Как воин. Балет – родственник армии по женской линии. После Нереиды Инге досталась Фея Сирени, а позже и Аврора нежданно в руки приплыла. Так «Спящая красавица» дала три роли, спасибо ей за это! Счастливый балет, один из немногих, с ним к Инге благоволили высшие театральные силы, без всяких прошений, сами собой. Впечатлительных это обычно пугает грядущей расплатой. Инга настолько боялась сглазить фарт, что приучала себя к бутафорскому недовольству. Если ропщешь, так судьбе и портить нечего, а насчет возможных упреков в привередливости, так Инга про себя прикрывалась своим сиротством. Оно-то никуда не делось, и всегда есть о чем погоревать. Такие вот суеверные хитрости.
О принцессе Авроре даже не мечталось, тем более так быстро. Учила как-то для концертного номера адажио с четырьмя кавалерами, нимало не надеясь на полную партию. Слишком солнечная тема ей в те времена не резонировала, как раз разбегались с Игорем, и кавалеры эти – скорее ехидная ирония судьбы. Просто Олеська вдохновила ее попытаться сменить тему. Притащила ее в компанию, балансирующую на грани эксцентричной и дурной, чтобы Инга себе там хотя бы одного – не то что четырех – кавалера подыскала. Ингу принялся очаровывать юноша с восточными глазами, небритостью и кустарным розовым распятием на шее. Утверждал, что любит Бодлера, хотя по нему было совсем не похоже. Ингу обволакивало терпкое обаяние, оно же, впрочем, тревожило. Что с ним делать? Он смотрел на Ингу с жесткой нежностью, пока она хмельной рукой поправляла стрелки на веках, размазавшиеся на вспотевшей коже. Это все Олеська: заставила ее выйти в свет при полном параде; косметику выскребли у Олеськиной троюродной сестры, которая раз в год терпела набеги бедной родственницы из «балетных трясогузок». Олеся даже нахально стащила у родни ремень с чудной пряжкой, в которой умещалось крошечное фото группы «Смоуки».
– Почему ты думаешь, что это «Смоуки»? – допытывалась Инга, вглядываясь в размытые андрогинные физиономии, не больше горошины каждая.
– Ты что, не видишь?! – возмущалась Олеська.
Бытовая магия сработала, суета себя оправдала, но не в коня корм – в голове у Инги переваривались Олеськины россказни о сестрице, которой будет даже недосуг заметить мамаев набег, учиненный в ее жилище «седьмой водой на киселе», ибо у бедолаги детская матка, но подозрение на беременность, что, без сомнений, удача. Навязчивая впечатлительность не давала покоя, теперь Инга была занята вопросом о возрасте своей матки и об этом таинственном органе вообще. Вот Олеся, та утверждала, что некоторые матки даже выпадают, хотя и в старости… но эту новость Инга прознала от подруги лет пять назад и тогда взяла себе за правило, опорожняясь, следить, не исторг ли организм чего лишнего.
Знойному мужчине было отказано. Слишком уж он в глазах рябил, хотя мальчик оказался хороший. Она наврала ему, что у нее неподходящие дни, чтоб ему не обидно было, он преданно провожал ее, нетронутую, ранним невозможным утром, угощал ее эклерами в едва открывшемся кафе, подарил диковинную семицветную ручку. Они договорились повторить попытку. В смысле – посидеть в плавучем ресторанчике. Инга приободрилась. Теперь у нее есть тыл, которым, правда, она не воспользовалась, навигация так и не была открыта. Стараниями Олеси они встретились еще раз со жгучим красавцем, но накарканные неудобные дни тут же дали о себе знать… Он с упреком констатировал:
– Когда мы встречаемся, у тебя всегда месячные.
Инга раскаивалась. Потом помирилась в последний раз с Игорем. Все равно это было приключение, целых два кавалера пересеклись. Хотя и вдвое меньше, чем у Авроры…
Аврора Авророй, а все же театр – сплошное беспокойство. В детдоме была гарантирована тарелка среднеарифметической каши из крупяной смеси, шницель, мокрое яблоко, блестящее небо, детская дружба. В училище гарантировалось куда меньше, но хотя бы то, что не исключат. В театре не гарантировалось ничего, при том что Инга поднялась на ступень выше и она – солистка балета. Но это, похоже, добавляло опасности, словно для Зевса-громовержца она становилась зримой мишенью. Когда входила в класс, на секунду ее обнимало отчаяние: вот-вот синхронные трико-марионетки сольются в плавном плие, одна другой одинаковей, и над ними абстрактно-менторский голос с интонациями чтеца остановок в метро…
Хотя были и отдушины. Лариса-корифейка провела короткий инструктаж насчет того, с кем осторожнее, с кем попроще, а кто надежен и без закидонов. Суховато, но полезно. У Инги затеплилась симпатия к «информаторше», хотя признаков дальнейшего дружелюбия Лариса не проявила. Вообще новоиспеченные коллеги напомнили ей шефов в детдоме – взбалмошных старшеклассников, наезжавших вдруг в выходные. Приютам покровительствовали школы. Приезжали в основном девочки, прилежно затевали шумные игры, одаривали куклами, старыми книжками, хранящими тепло домашней потрепанности, вкусностями – особенно постоянных любимчиков – и так же неожиданно испарялись. Могли старательно полюбить тебя, задарить чепухой, обласкать и забыть, от них веяло безобидным искренним самодовольством. Впечатлительные дети к ним привязывались, когда они уезжали, немного хотелось плакать – просто по несбывшемуся, но проскользнувшему так близко…
Нелли торопливо сочувствовала: да, девочка, ты из огня да в полымя, в театре клювом не щелкай, воспитывай умение влезть в анус без мыла, хоть ты и все равно не научишься. Когда Инге неожиданно предложили партию Одиллии, у Нелли отвисла челюсть. Сколько бы ни проповедовала учительница неразрывность каторжного труда и успеха, сколь бы ни притворялась презирающей везение и прочие окольные пути, – а им-то верила более всего! Тайно ставила свечки богине Терпсихоре за каждую, пусть самую мелкую Ингину удачку, за любое позволение судьбы показать настоящий танец. Суммарный груз тщеславия, отпущенный ученику и учителю на двоих, решительно волокла Нелли.
Предложение с Одиллией повергло ее в суеверное благоговение. Инга же осмеливалась роптать – она
