себе вопрос Анна и тут же решительно ответила на него: – Ерунда. Доеду до своего поворота, уже немного осталось. Этот сумасшедший меня потерял».
Но на всякий случай решила принять меры предосторожности. Съехала в крайний правый, технический, не предназначенный для движения ряд (но кто ж в Москве обращает внимание на подобного рода пустяки) и, спрятавшись за длиннющей фурой, продолжила движение.
Стоящая впереди машина возникла вдруг, внезапно, словно выкристаллизовавшись из грязевой взвеси, повисшей над дорогой. Уходить некуда. Справа – стальной отбойник, слева – фура. Анна затормозила, и машина пошла юзом. Сначала она ударилась об отбойник и отлетела от него влево, прямо в колеса фуры. Удар о колеса был такой силы, что «Жук» взмыл в воздух и вылетел с дороги.
Анна сидела придушенная подушками и не могла вздохнуть. Она почувствовала, что «Жук» летит куда- то вверх и вбок, норовя при этом еще и перевернуться вверх колесами. Секундочки почему-то вдруг стали тянуться долго-долго. «Ну, вот и все», – подумала она. Анна пошарила правой рукой, пытаясь дотянуться до замка ремня безопасности. Но вместо холодных металла и пластмассы она ощутила тепло человеческой плоти. Она скосила глаза и увидела рядом с собой Нюточку. Шапочки с вуалью на этот раз на ней не было, каштановые волосы были распущены. Одной рукой она пыталась отстегнуть ремень, а второй, в которой были зажаты две огромные шпильки, тянулась к воздушной подушке. Нюточка ткнула несколько раз в подушку, и из нее с шумом начал выходить воздух. Анна наконец-то смогла свободно вздохнуть. Щелкнул замок, и отлетел ремень.
Открыв дверь, Нюточка потянула Анну на себя, и они вдвоем рухнули вниз.
Анна с трудом разлепила глаза. «Жук», весь помятый, как скомканная промокашка, лежал вверх колесами метрах в пятнадцати-двадцати от нее.
О-о-о, – простонала Анна. Казалось, что вся правая сторона ее тела превратилась в одну большую рану.
Вставай, вставай, сейчас взорвется. – Нюточка резко дернула ее за руку.
А-а-ай, больно, – заорала Анна.
Не слушая ее, Нюточка снова потянула за руку, пытаясь поставить ее на ноги. Совместными усилиями они справились, и Анна, поддерживаемая Нюточкой, заковыляла прочь от машины.
Взрывная волна дохнула на них жаром, заставив повалиться на землю.
Вставай, вставай, надо уходить, – тормошила ее Нюточка. – Быстрее же, он уже здесь…
Не могу, больно, – простонала Анна.
Она обернулась назад. «Фольксваген» горел огромным, страшным кострищем. Вдруг на фоне костра прорисовался, как будто возник из пламени, черный силуэт человека. Он двигался по направлению к Анне.
Беги, Аннушка, беги, – зашептала ей в ухо Нюточка. – Беги через лесок. Здесь недалеко заправка. А я постараюсь задержать его.
Превозмогая боль, сначала на четвереньках, а потом, поднявшись во весь рост, сильно прихрамывая, Анна бросилась прочь.
Эпизод 10. Вадя. Москва. 2006
Вадя резко вскочил на ноги, как будто подброшенный вверх пружиной, и тут же сел на кровать, мелко дрожа всем телом и мигая глазами. Вся кожа его обильно покрылась липким, вонючим потом.
«Однако, приснится же такое», – подумал он, окончательно проснувшись и осознав, что находится в собственной спальне. Крепко сжав зубы, он заставил себя перестать трястись. «Приснится же…» – вновь подумал Вадя. Он провел рукой по голому плечу, потом зачем-то понюхал пальцы и, брезгливо сморщившись, тщательно отер их о простыню.
Сон, приснившийся Ваде, был не столь страшен, сколь несуразен по самой своей сути. В нем не было ни фантастических персонажей, ни фантастических обстоятельств места и действия, ни избыточной агрессии или бредовой алогичности. Все было просто, обыденно и очень похоже не на сон, а на самую, что ни на есть, кондовую явь. Но именно это и привело Вадю в состояние необъяснимого, почти мистического ужаса, заставив его трястись и потеть.
Ваде снилось, что он, еще совсем маленький (года четыре, не больше), идет рядом с мамой по их родной, знакомой-презнакомой улице 8-го Марта. Мама – молодая, красивая, высокая, стройная. Она широко, энергично шагает, и ее красные туфельки-лодочки весело стучат высокими каблучками по асфальту. А Вадя – маленький. Он бежит рядом, то и дело цепляясь нога за ногу, и безуспешно пытается схватиться за мамину руку. Ножки у Вади коротенькие и ему приходится часто-часто переставлять их. Вадя очень торопится, он старается изо всех сил, он уже весь взмок от усердия, но у него все никак не получается настичь маму. Как только ему кажется, что все, он уже догнал ее, и он тянет к ней свою ручонку в надежде, что мамина крепкая, но мягкая и ласковая ладонь обхватит ее, мама отдергивает свою руку и прячет ее за спину. Склонив голову и повернув к Ваде такое знакомое, такое родное, такое любимое лицо, она говорит неожиданно сурово и зло: «Нет, Вадя, нет. Ты – мерзкий мальчик», – и ускоряет шаг. Вадя снова пыхтит, семенит маленькими ножками, пытаясь догнать маму, но это у него получается плохо. Слезы катятся по его щечкам, но он даже не пытается вытирать их. А как только в результате колоссальных усилий ему удается приблизиться к маме, она снова брезгливо отдергивает руку, и, с отвращением поглядев на него, уходит вперед.
Вадя остановился и тихонечко захныкал от бессилия и обиды, а потом заорал, что есть мочи: «Ма-ма! Ма-ма!» Но это не помогло Ваде, мама стремительно удалялась, даже не думая поворачивать голову на его отчаянный зов.
И тут-то до Вади, наконец, дошло; нет, мама не остановится и не дождется, раскрыв объятия, своего сынишку. Не схватит его и не прижмет к себе, лаская и осыпая поцелуями. Она его бросила. Бросила одного на этой безлюдной улице. Она не хочет его больше видеть, не хочет иметь такого сына. «Почему? В чем я провинился?» – Вадя усиленно принялся соображать, что же он сделал такого плохого и мерзкого, что от него отказалась даже родная мама. От напряжения, с которым думал Вадя, от множества маленьких- маленьких мыслишек, скачущих у него в голове, как воробьи с ветки на ветку, у него мучительно заломило в висках. Но, как ни старался он вспомнить, ничего серьезнее разбитой чашки и разлитого по полу молока припомнить не мог. Но этот проступок никак не тянул на столь серьезное наказание. «За что же так рассердилась мама?» – недоумевал он.
А мама тем временем ушла далеко-далеко, превратилась в маленькую черную точку. И тогда Вадя побежал. Он бежал, как чемпион, да что там бежал, он летел, как на крыльях. Он должен догнать маму и выпросить, вымолить себе прощение. Он должен обещать все, что угодно, лишь бы она простила его.
И вот уже Вадя отчетливо видит ее ладную красивую фигуру, вот она уже совсем рядом. Вадя совершает последний бросок и виснет на ее длинной, стройной ноге, цепко обхватив ее ручонками и тесно прижавшись щекой к ее мягкому, теплому бедру. Задрав голову вверх, Вадя отчаянно орет: «Мама! Прости меня!»
Она поворачивает к нему лицо, и (о, ужас!) тут он видит, что это не мама, а Анна. Она пристально смотрит на него своими огромными зелеными глазищами, в которых вместо прежних жесткости и самоуверенности тихой волной плещутся печаль и тоска, и слабым, еле слышным голосом спрашивает: «Зачем ты со мной это сделал, Вадя?»
Маму Вадя похоронил чуть более двух лет назад. Ей не было и пятидесяти. Она сгорела быстро, как свеча. Всего за три месяца. Врачи сказали: «Рак». «Сейчас же съезжу на кладбище», – подумал он. Он встал на ноги и направился в ванную, надеясь смыть вместе с отвратительным вонючим потом и остатки жуткого сна. И только обходя свою огромную кровать, он вспомнил о той, что делила с ним ложе сегодняшней ночью. Ну, не то, чтобы вспомнил, просто она попалась ему на глаза.
Она спала нагая, разметавшись во все стороны и сбив на пол одеяло. Ей видно снилось что-то очень хорошее. Ее лицо было покойно, а полные губы растянулись в счастливой улыбке. Длинные русые волосы кругом рассыпались по небесно голубому шелку подушки, делая ее похожей на солнышко, каким его рисуют дети.
Эта счастливая даже во сне женщина почему-то пробудила в Ваде омерзение, а вид ее затейливо подстриженного лобка с несколькими нитками речного жемчуга, искусно вплетенными в волосы, вызвал у него приступ тошноты. Сделав над собой усилие, он тронул ее за плечо.
Эй, вставай, уже утро…
