Она раскрыла глаза и, продолжая улыбаться, с нежностью выдохнула:
Ва-а-дя, ми-лый…
Слушай, я сейчас в душ, а ты собирайся и уходи. Не жди меня. Мне все равно надо сейчас уходить на работу.
Какая работа, Вадя? Сегодня же суббота… – Она все еще продолжала улыбаться.
Не важно. – Он уже начал злиться и не считал нужным скрывать этого. – Собирайся и уходи. Оставить тебя дома я не могу, а мне нужно срочно уезжать. Со мной ты поехать тоже не можешь. Я тебе потом позвоню.
Ее глаза наполнились слезами.
Что случилось, Вадя? – тихо спросила она. – Почему ты злишься?
Уходи, – бросил он, направившись в ванную.
Он долго и яростно тер кожу жесткой мочалкой, сдирая с себя вместе с потом клочья дурного сна, потом так же долго стоял под душем, попеременно включая то холодную, то горячую воду.
Выйдя из ванной, Вадя прошелся по квартире, открывая все двери и заглядывая куда только можно. Ее нигде не было. «Ну, и отлично, – подумал он. – Обошлось без истерик, слез, выяснения отношений…» Вадя вовсе не собирался выкидывать ее из своей жизни, но сейчас ему необходимо было побыть одному, а отвечать на вопросы «почему» да «как» для него было невыносимо.
Он достал из холодильника остатки обильного ужина, доставленного вчера вечером из ресторана, находившегося тут же, на первом этаже жилого комплекса, и сунул пакеты с едой в микроволновку. Пока еда разогревалась, он заварил себе чай прямо в большой кружке, потом, подумав, отставил ее в сторону и достал из холодильника бутылку пльзеньского. Пиво обволокло рот нежной хмелевой горечью, гася жажду, остужая и успокаивая раскалившийся мозг.
Мать приснилась ему впервые не только за два года, прошедшие после ее смерти, но и вообще, за все двадцать девять лет Вадиной жизни. Непонятно почему, но у Вади было такое чувство, что сон этот – неспроста. Последние годы он не часто вспоминал о матери и теперь, удрученный и испуганный непонятным сном, корил себя этим невниманием и собственной душевной черствостью. «На вторую годовщину я и на кладбище-то не был, – вспомнил он. – Вот позавтракаю и поеду. Прямо сейчас… Отца захвачу, и вместе с ним мотнемся… А причем здесь Анька-то?» – Он вдруг вспомнил эти бередящие душу глаза и заданный ею вопрос: «Зачем ты со мной это сделал, Вадя?» – и у него по спине побежали мурашки. Ему вспомнилась их с Эдей недавняя поездка на ипподром и разговор с буком, и наличные, неожиданно и так кстати, оказавшиеся в необходимом количестве с собой у Эди. «В долг даю. Ты понял? При первой же возможности отдашь», – строго сказал ему тогда Эдя.
«Отстань, чертова ведьма, – мысленно обругал Анну Вадя. – Тоже мне… Волчица в овечьей шкуре». Он потянулся за телефоном, набрал домашний номер отца. Ждать пришлось недолго.
Алло, – послышался знакомый голос.
Привет, бать, – поздоровался Вадя.
А-а, это ты, сынок. Давненько не звонил… Где пропадаешь?
Да так… Работы было много… Слушай, бать, я на кладбище собрался, хочешь за тобой заскочу? Или встретимся где-нибудь?
Понимаешь… Я Аленке обещал в «Ашан» с ней сегодня съездить… Как-то очень неожиданно ты…
Аленка была новой женой отца. Она была практически ровесницей Вади. Отец женился на ней, едва только минул год со дня смерти матери. Вадя не осуждал его. Хотя официально оформлять брак, а тем более, прописывать ее, было совсем не обязательно… Да и, конечно, отцу подошла бы, по мнению Вади, куда более зрелая женщина, а не эта молодая хищница. Ну, что ж делать, если хочется человеку… Вадя ничего не ждал от отца, в этой жизни он рассчитывал только на себя. Так что… Пусть женятся, рожают детишек… Ваде до лампочки. Он хотел только одного – сохранить добрые отношения с отцом.
Ну, так что? Не поедешь? – уточнил Вадя.
Да уж как-нибудь в другой раз, сынок. Не получается у меня сегодня. Ты за меня отнеси ей тоже букетик. Лады?
Лады, бать. В другой раз, так в другой раз. Ну, пока. – Вадя нажал кнопку отбоя.
Улицы субботней Москвы были пусты. Июньское солнце беззаботно улыбалось, отражаясь в лужах, оставшихся после ночного дождя. На бледно-голубом небе кое-где курчавились редкие облачка, похожие на комочки ваты, а сочные свежие листочки, еще не успевшие скукожиться и пожухнуть от угарного газа, свинца и прочей гадости, которой в избытке на московских улицах, весело трепетали под напором свежего утреннего зефира.
Вадя любил такую погоду, когда уже не холодно, но еще и не жарко, когда уже можно опустить верх у малютки «Порше» и прокатиться, что называется, с ветерком, не опасаясь изжариться на солнце. Набегающий воздушный поток подарил чувство скорости, расслабил и прогнал дурное настроение. Но настоящая эйфория наступила, когда они выехали на МКАД. Вадя обычно так и думал – «мы», имея в виду себя и свой «Порше». А еще он ласково именовал его Коньком-Горбунком, не воспринимая иначе, как одушевленное существо. Темно-синий автомобильчик ловко лавировал среди редких сегодня машин, то мгновенно ускоряясь, то так же динамично тормозя. Кольцевую дорогу Вадя знал, как свои пять пальцев, что позволяло ему вовремя гасить скорость перед постами ГАИ до допустимых ста километров в час.
Дед, присмотри за машиной, – попросил Вадя симпатичного старикана, стоящего у кладбищенских ворот, и протянул ему двести рублей.
А чего ж не присмотреть, – охотно согласился тот, пряча в карман две сотни и направляясь к Вадиному любимцу. – Иди, иди смело. Не боись. – Заверил он Вадю, встав возле самого бампера «Порше». – Так и буду здесь стоять. Никуда не отойду.
Вадя долго выбирал цветы, переходя от торговки к торговке, потом, выбрав самые лучшие, заплатил, не торгуясь, и направился в храм. У входа, как положено, перекрестился. Заказал панихиду и, купив самую толстую и большую свечу, потоптался перед большой иконой, пробуя молиться. Но приличествующей случаю молитвы Вадя не знал, поэтому, попробовав сымпровизировать и видя, что получается как-то не очень, он маетно повздыхал и просто попросил, обращаясь к иконе: «Господи, подари ей царство небесное…» Его свеча очень внушительно смотрелась среди окружающих ее свечек, как баскетболист среди карликов. Он еще постоял, посмотрел, как она горит, потом вздохнул в последний раз и пошел на выход.
До материной могилы идти было далеко, почти на противоположный конец кладбища. В свое время, оформляя участок, Вадя купил земли сразу на три могилы, подразумевая, что будут они тут лежать вместе: мать, отец и он. Тогда как-то не думалось, что отец еще может жениться, да и самому Ваде вроде как-то рановато…
Зато сейчас у матери получилась роскошная могила. Широко, просторно… Вадя сделал большую мраморную стелу с отличным портретом в натуральную величину, а весь участок обнес мраморным полуметровым бордюром с шарами на углах. А землю внутри оградки покрыл темно-серым с блестками гранитом. Для цветов по обе стороны стелы стояли два больших мраморных вазона. Да еще – столик и скамеечка, сделанные из черного мрамора. Очень красиво получилось: черное и серое. «Есть, конечно, и покруче, гораздо покруче, но все ж не хуже, чем у бандитов каких-нибудь», – трезво оценивал результаты своих усилий Вадя. Отец, правда, когда первый раз увидел, сказал: «Ты, Вадька, что-то перестарался, по- моему. Надо было чистой землицы все-таки оставить…» Но потом согласился с Вадиными доводами, признав его правоту.
Свернув с центральной аллеи на боковую дорожку и пройдя по ней сотню метров, Вадя подошел к могиле. Молодая и красивая, мать по-прежнему задорно улыбалась ему с черной мраморной глыбы. Эту фотографию для портрета выбрал сам Вадя. Отец предлагал взять фото, где она в гораздо более зрелом возрасте, но Ваде хотелось видеть ее именно такой; молодой и задорной.
Он вошел в ограду и поставил цветы в вазоны: один букет от себя, а второй – от отца. «Ну, вот, мам, я приехал, – начал он мысленный разговор, – усевшись на мраморную скамейку и облокотившись о столик. – Ты извини, что давно не был… – Врать ей про работу и свою чрезвычайную занятость, как отцу, не имело смысла. Вадя помялся, но потом все-таки нашел в себе силы признаться: – Забыл я о тебе… Прости… Но ты ведь на меня не в обиде, правда? Ты вот лежишь здесь, а жизнь продолжается. Я чего-то суечусь, суечусь… Сам не знаю зачем… Нет, так вроде все логично… И то надо, и это… И туда хочется, и сюда… И того, и
