пошли. Это ведь не царский прижим. Был благородие, а стал гражданин. А втулка… Да, подвела меня втулка, весь день наперекосяк. Вот неудача-то…
Лопнувшая втулка – неудача. А что же, по-твоему, удача? – поинтересовался Сосо.
Удача-то? – повторил извозчик. – Известное дело. Какая может быть удача, когда война идет? С двумя ногами и с двумя руками остаться. Да еще с целой башкой на плечах. Вот оно и есть – главная удача.
«А ведь прав стервец, – согласился с бородачом Сосо. – Не загреми я в Курейку, отправился бы в окопы…» Многожды помянутая недобрым словом Курейка, где зима продолжалась одиннадцать с половиной месяцев, а весна, лето и осень пролетали за оставшиеся полмесяца, отчетливо разделила его жизнь на две части; на до и после. До Курейки жил на свете отчаянный молодой человек, которому удавалось все, за что бы он ни брался. Молодой человек, никогда не задумывавшийся о том, что такое удача, потому что удача всегда была с ним. Казалось, сам черт ему ворожит, так он был успешен и удачлив.
И тут с ним случилась Курейка. Этим словом Сосо обозначал все, что с ним произошло с той секунды, когда он был арестован в последний раз. Слишком многое ему довелось узнать и прочувствовать за эти четыре года. От предательства и забвения до чисто физических страданий. Во многия знания – многия печали.
Четыре года… Целых четыре года, выброшенных из жизни. Хотя… Как на это посмотреть. Может быть, выброшенных, а может быть, и приобретенных. Сосо за эти годы многое переосмыслил, пройдя через разные этапы душевного состояния, в том числе и через полное отчаяние. Попросту говоря, от тоски и безнадеги Сосо запил.
Пили в Курейке самогонку. Казенной, а уж тем более любимого им вина, было не достать. Пил обычно Сосо в одиночку, запершись в своей тесной комнатенке, пил до тех пор, пока не падал без чувств в свое никогда не прибираемое логово, почему-то именуемое кроватью.
Справедливости ради надо сказать, что продолжалось это недолго. В один прекрасный день, а может быть, ночь (кто их разберет за Полярным кругом, особенно с пьяных глаз) наведался к Сосо старый батумский знакомец – Пантелеймон.
В дверь культурно, но требовательно постучали. Хозяин так не стучал. Хозяин вообще никак не стучал после того, как разбуженный его стуком Сосо, спросонья раздраженный и злой, съездил ему в ухо. Сосо, удивившись (Яшку, что ли, черт принес?), с трудом вылез из-за стола и, нетвердо держась на ногах, шагнул к двери. Крючок, зацепившись за петельку, все никак не хотел откидываться, и ему пришлось повозиться, прежде чем проклятая дверь поддалась.
Гамарджобат, пативцемуло Сосо, – гость легким касанием заставил его посторониться и, пройдя в комнату, уселся за стол, на единственный табурет, на котором до того восседал Сосо.
Га-гамарджобат… Какого хрена?! Ты кто такой?! – держась за притолоку, возмутился бесцеремонностью гостя Сосо.
Так-то вы гостей принимаете, уважаемый? – сладкой патокой растекся пришедший. – Старых знакомых признавать не желаете… А уж я ли для вас не старался…
Ты кто такой? – снова спросил Сосо. С трудом поймав крючок, он притянул к себе дверь и безуспешно пытался загнать его в предназначенную для этого петельку.
Да Пантелеймон я, Пантелеймон! Батум, 902 год, помните?
А-а-а, Панте-лей-мон… 902-й год… Нет, не помню. – Сосо плюхнулся на кровать.
А вы, я гляжу, пьете-с, уважаемый, – с некоторой долей иронии констатировал гость.
А ты, что… Осуждать меня приперся?! – заревел Сосо, попытавшись привстать с кровати.
Ни в коем разе. Ни-ни, – заверил его гость.
Все предметы, наличествующие в комнате, незваный гость и даже сама комната раздвоились и закружились друг за другом в неспешном хороводе. Сосо напрягся, пытаясь опереться взглядом хоть на что-то незыблемое. Взор зацепился за рыжего гостя, сфокусировался… Это ничего, что их двое, зато контуры стали резкими и четкими. Крючковатый нос, нафабренные, торчащие кверху усы, бородка, загнутая вовнутрь, наподобие запятой… «Нет, черт возьми, это не Яшка, – понял, наконец, Сосо. – У Яшки и усы, и бородка… Тоже… Но у него черные, а у этого рыжие… Да и что Яшке у меня делать ночью? Его ко мне и калачом не заманишь. А может быть, сейчас не ночь, а день?»
Глубокоуважаемый Сосо, – почему-то гость начал вдруг говорить с заметным мингрельским акцентом. – Имею честь сообщить вам…
Стоп! – прервал его Сосо. «Мингрел… Мингрел из Батума, – наконец-то сообразил он. – Тот самый мингрел, который то ли был, то ли не был, то ли приснился, а то ли…» – Пан… Пантелеймон. – Припомнил Сосо, и сразу же тошнотворное кружение предметов прекратилось, хоровод вдруг распался, а в голове, из которой мигом вылетела пьяная одурь, стало легко и ясно. – Ты – Пантелеймон. Тот самый наглый мингрел, который называл себя чертом и божился во веки вечные помогать мне и оберегать меня от неприятностей. Так? – При слове «божился» Пантелеймон сделал страшные глаза и вытянул перед собой руки ладонями вперед, как бы стараясь защититься. – Так? Обещал? – Продолжал давить на него Сосо. – Ишь, ручки-то как вытянул… Смотри, а то я тебя еще и перекрещу… – Высокомерие мигом смыло с наглой рожи, и теперь в глазах Пантелеймона откровенно светился страх.
Глубокоуважаемый Сосо, имею честь сообщить вам… – снова затянул свою песню гость, на этот раз – дрожащим голосом.
Нагле-ец, – снова перебил его Сосо. – Нагле-ец… – В его голосе послышалось восхищение. – Каков, а? В попы, значит, идти ты мне отсоветовал, чтобы жизнь у меня скучной не была. А здесь у меня веселая жизнь? – Разъярился Сосо. – Где твоя помощь? Где поддержка? Наврал с три короба…
Умоляю вас, выслушайте меня, – взмолился Пантелеймон. – Да я за вас… Все эти годы я страховал каждый ваш шаг. Но… Не так давно было принято решение исключить вас из числа избранников. – Он разочарованно всплеснул руками. – Сами понимаете, издержки коллективного руководства… Я был против…
Что за чушь ты несешь? – искренне удивился Сосо. – Избранник должен быть один. Ты же сам говорил… Расчеты, приметы, все такое…
Пантелеймон схватился обеими руками за щеку и застонал, как от зубной боли.
Случилось невероятное. Такого никогда не было. Вас оказалось сразу несколько. А он, – Пантелеймон закатил глаза под лоб, – то ли просмотрел, то ли… Вы совершенно правы, избранник должен быть один…
Сколько нас всего? – жестко спросил Сосо.
Трое… Основных…
А что, есть еще и неосновные?
Ох… – сокрушенно вздохнув, Пантелеймон прикрыл глаза и покачал головой. – Калибром поменьше, но все-таки… И расчеты – не такие точные, и приметы – не такие явные, но все-таки, все-таки…
И кого сейчас избранником… назначили? Я его знаю? – поинтересовался Сосо.
Старика…
Хм-м, – Сосо впервые улыбнулся за время разговора. – А кто третий?
Не знаю. Мамой клянусь, не знаю. – Пантелеймон умоляюще смотрел на него.
Сосо поднялся с кровати, откинул крючок и толкнул дверь наружу.
Прошу.
Глубокоуважаемый Сосо, я всегда был на вашей стороне, – залебезил Пантелеймон. – Я и в дальнейшем буду оказывать вам посильную помощь. Но… Надеюсь, вы понимаете… Решение руководства… У меня теперь другое задание…
Прошу. – Сосо указал рукой на выход.
Гость, ссутулившись и втянув голову в плечи, вышел из комнаты, а Сосо, заперев дверь, с легким сердцем завалился спать.
Проснулся он с ломотой во всем теле, жуткой головной болью и твердым намерением прекратить пьянствовать. «Это ж надо было допиться до рыжих чертей, – криво улыбнувшись занемевшим лицом, подумал Сосо. – Все. С пьянкой покончено. Точка».
Вспомнив об этом трагикомическом эпизоде из своей недавней жизни, Сосо неожиданно расхохотался. Ему вдруг стало так хорошо… Он ехал на извозчике, развалившись на мягком сидении, закинув нога на ногу и разбросав руки в стороны. «Курейка, чертова Курейка закончилась. Она в прошлом. – В голове у Сосо
