Как нет?! – в один голос вскричали Анна и Митя. – А где же он?
Вдохновленный нежданной торжественностью момента, Семен Герасимович, в лучших мхатовских традициях, длил и длил паузу, наслаждаясь лицезрением смены чувств и эмоций, отражающихся на лицах молодых людей.
Дед, да не тяни же… Рассказывай, – взмолился наконец Митя.
Пожалуйста, Семен Герасимович, – поддержала его Анна.
Сощурившись, он еще раз оглядел наэлектризованную публику (Митю с Анной) и, убедившись, что напряжение достигло апогея, начал рассказывать:
Это было в сорок девятом году. Летом. Да… В начале лета. В сорок шестом я демобилизовался и в том же году, как фронтовик, поступил в институт. На кораблестроительный. В городе Горьком, так тогда Нижний Новгород назывался. Значит, сдал я сессию и приехал сюда, к родителям. Практика здесь у меня была, на судоверфи. Да. Это был конец июня. Я первый день, как приехал, на завод еще не ходил. Ну, понятно, как водится, выпили с отцом за встречу по маленькой, легли спать. Ночью просыпаюсь, кто-то в стекло стучит. А жарко… Окна-то открыты. Я – к окну. Гляжу, Рубинчик, директор завода, собственной персоной. «Отца позови», – говорит. Я отца разбудил, слышу, Рубинчик ему говорит: «Одевайся, Герасим. Ты мне нужен. Это сын твой? Бери его с собой». Оделись мы, вышли на улицу – стоит у нашего забора директорская «Победа». Сели, поехали. Никакого шофера. Директор лично за рулем. Ну, думаю, что за таинственность такая? На завод заезжать не стали. Выезжаем на берег сарептского затона, выходим, спускаемся к воде. А ночь лунная была… Ну, не как днем видно, но все-таки. Гляжу, посреди затона какая-то черная глыба возвышается. Рубинчик говорит отцу: «Герасим, его надо утопить. Прямо сейчас, пока темно». Отец аж присел от удивления. «Как же так, Иван Абрамыч, ведь только сегодня его прибуксировали?» А он в ответ строго так: «Не обсуждается». И начали они советоваться, как сподручнее этот корабль на дно пустить. А я из их беседы понимаю, что у корабля в днище дыра, и сам он на плаву держаться не может. Справа и слева у него понтоны, между которыми натянуты троса. И на этих-то тросах и висит корабль. В таком положении его сюда и транспортировали. И единственная идея, созревшая у отца с Рубинчиком – обрезать эти троса. А как их обрежешь? Вручную, ножовкой? Смешно. Автогеном? Значит, надо тащить баллоны с завода. Хлопотно. А у меня, как на смех, в этом семестре курсовая была, как раз по устройству таких вот понтонов. Я и говорю им: «Простите, можно мне высказать свое мнение?» Они молчат, смотрят на меня. Я продолжаю: «У каждого такого понтона сверху есть заглушка с клапаном. Если их вывернуть, давление стравится, и понтон пойдет на дно. Следовательно, и корабль тоже». Рубинчик обрадовался, говорит: «Давай, действуй. Инструмент в машине, в багажнике возьми». Я набрал ключей, лодка весельная – тут же, заранее приготовлена, и – на понтоны. Заглушки свернул и обратно, на берег. А корабль с понтонами потихоньку на дно пошли. Дома уже спрашиваю у отца: «Это что за корабль мы затопили?» «Товарищ, – отвечает. – Имя ему дал лично товарищ Сталин. А раньше он назывался «Святая Анна». Я его строил». «Зачем же мы его утопили?» – спрашиваю. «Молчи, – говорит отец. – Дольше проживешь». Вот я и молчал до сих пор.
П-подожди, дед, – невольно заикаясь, перебил его Митя. – Ты хочешь сказать, что «Святая Анна» лежит у нас, в сарептском затоне?
Да, именно это я и хочу сказать, – ответил Семен Герасимович.
Эпизод 23. Сосо. Москва.1953
Он открыл глаза и в кромешной темноте долго пытался сообразить какое сейчас время суток: день или ночь? Голова была как-то непривычно тяжела, руки и ноги же, наоборот, были какими-то легкими, невесомыми. Он лег спать в пятом часу, а в девять – уже совсем светло. Несмотря на плотные, тщательно задернутые шторы, свет все равно просачивался бы в комнату. Раньше девяти он проснуться никак не мог (на восьмом десятке жизни привычки не меняются). Неужели он проспал остаток ночи и все светлое время следующего за ночью дня? «Нет, этого не может быть, – подумал Сосо. – Надо подняться и посмотреть на часы».
Он попробовал сесть, но его руки и ноги были настолько легки, что почти не слушались его, двигаясь по каким-то непонятным, независящим от него траекториям. Сосо сделал усилие и, заставив их подчиниться себе, наконец-то сел в постели. В голове почему-то началось какое-то непонятное кружение, а к горлу подкатил легкий приступ тошноты. Он посидел пару минут, сосредоточившись на собственных ощущениях и, дождавшись, когда головокружение и тошнота прошли, решительным рывком встал на ноги.
Прислушался к себе. Вроде бы, все было в норме. Сделал пару осторожных шагов, нащупал в темноте свой китель и достал из кармана часы-луковицу. Тут он вдруг почувствовал, что мучительно, до дрожи, хочет пить. Его пересохшее, сведенное от жажды горло требовало влаги, как растрескавшийся кызыл- кумский такыр. Открытую, чтобы выходил газ, бутылку нарзана он всегда оставлял на столе, в соседней со спальней комнате. Не зажигая света, он открыл дверь и шагнул через порог. Сквозь неплотно задернутые шторы проглядывали мглисто-серые московские сумерки. Неожиданная картина из детских воспоминаний ностальгически-остро царапнула в самое сердце. Он, мальчишкой лет десяти-двенадцати, стоит на берегу веселой, быстрой горной реки, все вокруг зелено-зелено, за спиной – Большой Кавказ со снежными шапками на могучих вершинах, и солнце… Высокое, щедрое грузинское солнце, по-царски одаривающее всех без разбору: и промотавшегося гуляку-князя, и хитрого горийского купца-ловчилу, и старуху-нищенку, и его, мальчишку-полусироту. «Никогда не поймешь в этой России, что сейчас на дворе: день, ночь, утро или вечер. Солнце раз в году бывает», – мысленно проворчал Сосо.
Привычным жестом подняв руку, он нащупал выключатель и зажег свет. Часы показывали половину седьмого. «Наверное, все-таки утро, – решил Сосо, захлопывая крышку часов. – Выпью воды и лягу опять. Посплю часа три-четыре».
Он шагнул по направлению к столу, на котором стояла бутылка с нарзаном, но пол вдруг под его ногами покосился, и он, пытаясь удержать равновесие, судорожно взмахнул руками. Цепочка часов вырвалась из его одеревеневших пальцев, и часы отлетели в сторону, ударившись о стену. Он шагнул еще пару раз, пытаясь быстрее добраться до стола и в нем обрести надежную опору в этой ирреальной, неожиданно зыбкой действительности. «Стол… Быстрее… Стол…» – с надеждой подумал Сосо. Он хотел закричать, позвать хоть кого-нибудь на помощь, но из горла его вырвался только тихий, неразборчивый сип. Глаза заволокло багрово-красной пеленой, и он потерял из виду свою последнюю цель – письменный стол с открытой (чтобы выходил газ) бутылкой нарзана на нем.
Уже почти лишившись сознания, Сосо попытался продолжить движение вперед, но немеющие ноги заплелись одна за другую и, покачнувшись, он рухнул наземь.
Пативцемуло Сосо! Пативцемуло Сосо! – Кто-то бесцеремонно тряс его за плечо, громким противным голосом выкрикивая его имя.
Ему очень хотелось спать, тягучая дремотная одурь уже сковала все его тело, но обладатель противного голоса был на удивление настойчив в своем стремлении пообщаться с Сосо.
Сосо нехотя открыл глаза.
А, Пантелеймон… Это ты… Приходи завтра. Сейчас я хочу спать.
Уважаемый, это не сон.
А что же? – снова закрыв глаза и сладко зевнув, спросил Сосо.
Это не сон, – повторил Пантелеймон. – Просто… Просто вы умираете, уважаемый Сосо.
Как это умираю? – мгновенно проснувшись, возмутился Сосо. – Ты что, черт, совсем сдурел? Мне осталось полшага до намеченной цели, а ты говоришь – умираю? Еще чуть-чуть и я стану последним и самым главным избранником из всех, являвшихся на земле. Избранником, окончательно утвердившим власть Зла над всем миром. Так что ты брось городить чепуху и давай-ка шевелись – спасай меня.
К сожалению, глубокоуважаемый Сосо, ничего уже нельзя сделать. – Как бы сокрушаясь от собственного бессилия, Пантелеймон развел руки в стороны. – Чем-то вы очень сильно обидели ваших друзей. Очень сильное средство. Ничем остановить нельзя. – Пояснил он. – Вам осталось два-три часа, не больше.
Какие еще друзья? У избранника не может быть друзей, – отчитал зарвавшегося черта Сосо. – Кто это сделал? Нет… Это невозможно. Никто бы не осмелился.
Но вы же сами сказали: иди помогай Лаврентию, – с грустной улыбкой ответил ему Пантелеймон.
Ты-ы?! Ты помог Лаврентию это сделать? Но зачем? – Удивление было самым сильным из чувств,
