бочонок, тело и лоснящееся, вечно красное лицо с жидкой бородой, делали его похожим на бога вина Бахуса, каким того изображали италийские живописцы. Это сравнение было тем более точным, что священник слыл любителем выпить. Каждый вечер он обходил паству будто бы с увещевательными речами. Иногда, ему приходилось долго слоняться от дома к дому, иногда обход заканчивался в первом же дворе. Так или иначе, но к себе он возвращался обычно заполночь. Пиво, медовуху, брагу готовили в каждом доме по-своему и любой прихожанин, оказавшийся утром в нескольких шагах от батюшки, по одному лишь его дыханию, мог легко определить, у кого из селян тот гостил накануне.
Будучи ещё монахом, он грешил чревоугодием и не любил работать. Большую часть времени проводил в своей келье или гулял по лесу, возлагая заботу о пропитании на двух расторопных слуг. До ухода в монастырь был Леонтий человеком обеспеченным, да и в обитель ушёл не по велению сердца, а скрываясь по осторожности природной от нелегкого и опасного времени. Тихая, размеренная жизнь вдали от мира ему пришлась по душе. В те годы общежительный устав ещё только обсуждался, и монастыри больше напоминали хорошо укрепленные постоялые дворы, чем строгие заведения затворников. Разве только церковь, да отсутствие явного блуда, отличали обитель от какого-нибудь дорожного приюта. Но зато божьих людей не трогали ни ордынцы, ни князья, да и не всякий разбойник решался нападать на монастыри. Находясь у Христа за пазухой, иноки жили при этом почти также как в миру; каждый вёл своё хозяйство, держал собственную казну. Что до общественных работ, то имеющие средства нанимали вместо себя тех, кто пришли в монастырь без гроша. Игумен же слыл человеком сговорчивым и прощал монахам мелкие прегрешения за воз репы или кадку зерна. Он радел за общее дело и потому с готовностью закрывал глаза на частности.
Так и прожил бы Леонтий иноком до конца своих дней, но жизнь резко изменилась, когда в монастырь пожаловал владимирский викарий и принялся наводить новый порядок. Подобно ангелу, что спустился в египетской пустыне к Пахомию Великому, викарий принёс с собой общежительный устав. Разжиревших от изобилия и лени монахов, коих вместе с Леонтием насчитывалось больше половины братии, он принудил заниматься трудом и продолжительными молитвами. Им приходилось соблюдать многочисленные посты, как канонические, так и те, что учреждал по ходу дела сам викарий. Такое выдерживал не каждый. Многие собирали добро (нередко даже возросшее за время монашества) и уходили. Леонтий же в по-прежнему неприветливый мир возвращаться отнюдь не жаждал. Он избрал другую стезю. Перестал роптать, претерпел всё насилие над плотью, и уже через год его рукоположили в священники.
Из несклонного к подвижничеству Леонтия вышел не самый лучший священник. И потому, после возведения в сан, его не послали в новые земли, а отправили в уже сложившийся приход, который накануне лишился своего основателя. С трудом добравшись до Сельца, которое и отыскалось-то не сразу, Леонтий с ужасом обнаружил, что прежний священник ввёл в приходе непонятный ему уклад. В избе нашлись книги и свитки, писанные латынью, которую новый батюшка не знал. И таковых неправильных трудов оказалось много больше, чем греческих или славянских. На сводах церкви он разглядел изображения мудрецов, про которых мало что знал, а иных и вовсе затруднился припомнить. Но самое ужасное, что посреди алтаря стояло вырезанное из дерева изображение Иисуса Христа, похожего ликом на какого-нибудь поганого Световита.
Леонтий, конечно, знал, что подвижники, расходясь по весям и продвигая влияние церкви, обустраивали приходы исходя из собственного разумения, или же пытаясь приспособить каноны к местным поверьям. Никаких чётких, обязательных для всех правил, не существовало. Но увиденное настолько отличалось от привычного Леонтию, что всё пришлось переиначивать. Первым делом он тайно сжёг оставшиеся от предшественника книги и списки, все, что не смог прочесть. Затем взялся за лики. Обнаруженного на стене Вергилия батюшка тронуть не решился, так как не имел представления каким образом сделать новую роспись. Но имя философа на всякий случай со стены сбил, и теперь в этом месте зияла внушительная дыра, сквозь которую виднелись бревна сруба. Имя Гомера, дабы не делать ещё одной дыры, он шкрябал ножом до тех пор, пока разобрать что-либо стало невозможно. Остальных мудрецов, вовсе ему не знакомых, не тронул, опасаясь, вдруг кто из них окажется святым или пророком. Не решился он тронуть и деревянную фигуру Иисуса, но, смущаясь и бормоча молитву, закрыл её платком. Преобразование в службах заключалось лишь в одном: Леонтий сократил их количество до одной в день, а продолжительность свёл к нескольким коротким молитвам. Взамен он ввёл вечерние обходы паствы, якобы с назиданием и увещеванием, из которых неизменно возвращался мертвецки пьяным.
Ничего удивительного, что прихожане отнеслись к новому батюшке с недоверием. Прежнего священника они уважали и нововведения, а особенно дыры на стенах им не понравились. Тем более что и вид Леонтия не шёл ни в какое сравнение с богатырским и мужественным обликом предшественника. Совсем не таким, как Леонтий, по мнению людей, надлежало быть пастырю.
Когда началась история с умирающим колдуном, батюшка забился в подклет прицерковной избы и несколько дней просидел там почти безвылазно, наблюдая украдкой за растущим в селе беспокойством, за сходом, на котором решили послать к чародею. Читая под нос молитву, он следил за приездом Сокола, за похоронами старого колдуна. Лишь раз в день перебегал в стоящую рядом церквушку, чтобы провести службу.
Как только колдуна схоронили, священник успокоился. Но на всякий случай не вылезал из дома еще день. Почуяв, что опасность миновала, он принялся размышлять о слабости человеческого духа. «Что есть страх? Суть ли это победа плоти над духом?» — вопрошал себя батюшка и сам же отвечал — «Но плоть не способна следовать за духом. Ибо плоть обречена на смерть, дух же бессмертен. Человек принимает пищу, защищается одеждой от мороза, а кровом от ненастья, он опасается зверя и другого человека. Таково устройство мира. Потому страх дан нам свыше, дабы не забывали мы заповедей господа нашего».
Эти размышления несколько успокоили его. Леонтий вылез в мир и начал восстанавливать свой пошатнувшийся среди паствы авторитет. Собрав селян как бы на молитву, он завел речь совсем о другом. И первым делом попытался возложить вину на самих прихожан.
— Забыли заступника своего, отвергли благодать Господа нашего? — прогремел он грозно. — К поганому обратились? Сами погаными будете. Закроются врата спасительные перед вами, закроются навсегда. Ибо сказано, что останутся вне — псы и чародеи, и любодеи и убийцы, и идолослужители…
— Чего брешешь? — возмутилась одна из женщин. — Ты сам-то где был, когда беда такая на селе приключилась?
— Нишкни! — закричал Леонтий и взмахнул рукой. — Ты, баба, не от разума сейчас говоришь, а от страха. Но не того бояться след, кого ты боишься, о Боге нашем подумай, его и бойся. А твоими устами Диавол говорит, душ наших погубитель…
Речь вышла запутанная и непонятная, но миряне, сбитые с толку упоминанием бога и дьявола, притихли на время. Вопрос, поднятый смелой женщиной, батюшке пришёлся не по душе, и он зашёл с другого бока, обвинив Сокола в шарлатанстве.
— Поганый чародей обманул вас, — возвестил Леонтий. — Не отобрал он силу бесовскую у колдуна, просто умертвил его, польстившись на серебро. И теперь Диавол восстанет. И не помогут никакие ваши лукавства против него.
На сей раз, собравшийся народ задумался, однако дальнейшим обвинениям вновь помешала та же женщина.
— Сокол уважаемый на Мещере чародей, — возразила она. — Мы сами к нему обратились, не он к нам. И польстился он только на половину того, что мы предложили…
— Да и к тому ж колдуна второй день как схоронили, и пока он нас не беспокоит, — добавил староста и поёжился от мысли, что вдруг окажется не прав.
Леонтий осенил крестом женщину, старосту, посмотрев на обоих, словно на заблудших овец.
— Вы, дети мои, слабы ещё духом и зло легко может обмануть вас. Ну, где вы видели, чтобы человек, перенявший тёмную силу от колдуна, вёл себя так спокойно, и ничего бы в нём не менялось? Обманул он вас. Сила при колдуне осталась или… — священник намеренно запнулся, —…или всё же передал он её, но не волхву поганому, а племяннице своей Елене. То-то она и в церковь вчера не пришла. Отступила от истины по дьявольскому наущению.
Хотя селяне и не питали к Елене особо добрых чувств, так как вела она после смерти мужа жизнь затворническую, тихую, но и обижать молодую вдову ни с того ни с сего никому не хотелось. Потому бабы вновь зароптали, хотя и не осмелились ещё раз задевать батюшку напрямую. Зато многие мужики и
