НИНА – УНДИНА МАЯКА И 2-Й КОРДОН
В одно из воскресений, после завтрака, дежурный кадет обегает роту со списком: «Господа! – кричит он, – кто хочет в экскурсию с ротным командиром? – Куда ведет? – спрашивают голоса. – На второй кордон, в лес, к обрыву. – Запиши меня! и меня! и меня!..
Набирается человек 20–30 желающих, не имеющих родных в Севастополе и окрестностях.
Ротный служитель приносит от хозяйки корзину с бутербродами (хлеб, масло, котлеты), во фляжках у каждого вода на дорогу. В руках палки для гор, за спиной два, три ружья, для стрельбы в цель.
Кадет докладывает мне: идущие на прогулку во фронте. Выхожу и я в том же снаряжении, пересчитываю, записываю, осматриваю обувь. Двинулись. Пошли. По участку корпуса идем фронтом, там за воротами поле, горы, там пойдем вольно, кто, как умеет и может, где и побежим, где поскачем через пни и канавы, на то и молодость и силы, а с молодыми и сам молодеешь. Вот, в одно из таких воскресений, собрав кадет моих, прошел я по шоссе к воротам и, дойдя до них, услышал крик женщины или девушки далеко в поле за корпусной стеной. – Спасите, помогите! Ой, спасите! – Мигом открылись ворота. С ружьями и палками на перевес бросился я с кадетами в поле на этот отчаянный голос. Бежали мы, как дикие лошади, с гиком и свистом, как печенеги, и через минуту, другую окружили девушку румяную, загорелую, крепкую, которая протягивала к нам руки и заливалась слезами. Я сразу узнал в ней дочь смотрителя Инкерманского маяка Нину. Подошел к ней и спросил о причине ее слез и страха.
– Вот он! Вот он бежит! – указала она рукою по направлению к маяку. – Он меня схватил, начал душить, валить на траву.
Мы все повернулись туда. Приближаясь к зарослям кустов, зайцем бежал матрос и только голубой воротник его мелькал в траве поля. Как стая гончих, кадеты ринулись за ним; но догнать было немыслимо. Обидчик уходил все дальше и дальше!
– Позвольте догнать его пулей, – спросил горячий черногорец, скидывая ружье с плеча.
– Нет, что вы, что вы, – ответил я. – Стрелять в спину неблагородно и недостойно воина. В воздух стрельните: попугать его.
Раздался выстрел. Нина вскрикнула и схватилась за лицо.
Матрос прижался в кусты и, как заяц, на четвереньках уполз в густую колючую зелень.
– Не плачьте же теперь, Нина, – сказал я ей, – посмотрите сколько славных рыцарей проводят вас домой. Не бойтесь ничего с нами! В обиду не дадим.
Она благодарно взглянула на нас, а слезы все еще лились по загорелым, румяным щекам.
– Я так испугалась, что кофточку потеряла новую на шелковой подкладке, недавно мама сшила… забранит!
– Господа! – закричал черногорец. – Ищите кофточку, все ищите. Разбрелись морячки по полю, ищут кофточку. Легче на море веху или буек найти, чем найти в траве девичью кофточку. Искали, искали, не нашли кофточки!
– Ну, в другой раз придем, – утешали Нину кадеты, – все поле пройдем, поищем.
Свистком собрал я к себе свое воинство и мы пошли бодрым шагом к маяку. Как лесная Ундина, шла между ними дочь маячника и радостная и сконфуженная.
Час спустя я сдал ее, рыдающую, на руки матери, которая, радуясь за спасение дочери, выговаривала ей за кофточку.
Мы хотели идти в свой дальнейший путь, но маячница страшно обиделась.
Энергично и властно распорядилась, чтобы кадеты расселись в ее чистеньком дворе-садике и угостила их славным, превкусным, топленым молоком со сливками. Выпили тогда мои кадетики чуть что не целую корову; но ведь и случай то был не из маловажных. Найди-ка в 20-м веке разбойника! Хоть и в смутные времена мы тогда жили.
Напившись молока, благодарили, кланялись. Но хозяйке этого было мало:
– Нина, выйди, покажи морякам наш маяк, ведь им интересно, они по огню нашему корабли свои водят.
Вышла девушка, красная, заплаканная, улыбается, стесняется, поднялась в свой хрустальный замок «Ундина» и полезли за ней кадетики все по очереди.
С первыми стеснялась, другим рассказывала, a те, кто у горшка молоко допивали, ничего не видели.
Все хорошо, что хорошо кончается, а 12 верст до кордона пройти надо! В путь дорогу. Спасибо, хозяюшка! – Кофточку пришлем!
У ворот маяка долго махала семья, уходившим кадетам.
– Нинку кадеты спасли! – кричал босоногий Митька, загоняя лошадку во двор.
Шли полем, все видимы; но вот скрыл их дубовый лесок.
За три часа, полями, да балками, лесом, да кустарником, с говором, да с песнями отмахали мы 12 верст и вот он желанный 2-й кордон.
Вот знакомая, широкая поляна; кольцом резных, кудрявых дубов охвачена она и стоит на ней, призадумавшись, славный домик лесника.
У опушки леса уселись странники. Сладкого сотного меду вынесла приветливая хозяйка. Съели кадеты котлеты и сосут янтарный мед, заедая белым хлебом. Эх! Сладкоежки!..
Ну, а теперь на обрыв! – говорю я, вставая, и все гурьбой устремляются в лес.
Деревья сперва высокие и редкие, а чем дальше вглубь, ниже и чаще, еще ниже – еще чаще. Потом кусты густые, по пояс, по шею идешь, не пройдешь. Продираемся. Точно в волнах зеленых плывем.
И вдруг – ничего… Пустота хрустальная, голубая, светлая, ясная, вся дрожит, колышется. Что это? Воздух голубой или небо спустилось? А под ногами… бездна. Каменная гора вертикально оборванная, головокружительной высоты, отвес, обрыв. Упадешь – костей не соберешь.
Глубоко – глубоко, там далеко внизу широчайший ковер всех цветов зеленого бархата с белыми извивами дорог.
Крошечные пигмеи на игрушечных лошадках. Куколки-коровки на зеленой траве.
«Высота, высота поднебесная, глубина, глубина океанская»! – поют мои молодые спутники, придерживая фуражки и заглядывая в пропасть.
Голубой хрусталь на белом мраморе на малахитовом подносе, – вот он, обрыв.
Беседуем, после песни, стреляем в цель на дереве, на камне и горное эхо звонко вторить этим звукам.
Любители собирают цветы и режут палки, кто просто спит под кустом. Мягкий, чистый воздух сам льется в ноздри и нежит легкие. С блаженством дышит грудь, а глаза наслаждаются красотою. Господи! Все, что в Тебе совершенство, создала воля Твоя.
Видеть Тебя есть блаженство всюду, везде и всегда!
Вечереет. Снимаемся с обрыва. По скалам проносится мой свист. Кадеты бегут к центру. Пора домой.
Одного не хватает. Иду к обрыву. На самом краю, свесив ноги со скалы, сидит он мечтательно и грустно смотрит перед собою своими прекрасными бархатными глазами. – Не сидите так, голова закружится и вы оборветесь, – говорю ему.
– Ну и пусть! Туда и дорога! – отвечает равнодушно-печальный голос, a белые зубы сверкают в улыбке. Кадет-сирота круглый, недавно потерял и старшего брата – единственного родного на всей земле. – Вставайте, идемте, – встал, пошел за нами.
– Надо его увлечь интересным делом, – подумал я и сделал его старшиной шестерки. Он полюбил свое суденышко, берег, мыл и чистил и так управлялся на нем под парусами и в ветер и в бурю, что завидно было бы и старому моряку. Карие глаза его стали смотреть веселей.
В охотничьем домике, попив молока на дорогу, расплатившись с хозяйкой, двигались мы в обратный путь.
Подходили к Корпусу уже тогда, когда он весь был залить лунным голубым сиянием. Спускались к морю, к флигелям и засыпали в своих кроватях так крепко, как никогда в будни.
Приятно ныли и горели ноги, разливалась теплота по всему телу. Лица и руки пахли лесом и свежим
