и пошел, словно говорил речь: вот что значит привычка всей жизни! — Их имена будут стоять первыми в почетном списке человечества. Что бы теперь ни случилось, товарищ Хиггинс, наше движение доказало кровью свою правоту. Будущее станет иным благодаря этому событию.
И он зашагал по улице, разговаривая скорее сам с собою, чем с Джимми. Он парил на крыльях своей мечты. А спутник его слушал в упоении, забыв про все на свете. Впоследствии Джимми вспоминал эту сцену как самое удивительное, необыкновенное событие в своей жизни и рассказывал о нем — одному раньше, другому позже,— но так или иначе непременно каждому знакомому социалисту.
Наконец, кандидат остановился
— Товарищ Хиггинс,— сказал он,— я пойду в гостиницу. Нужно дать еще несколько телеграмм. Вы объясните комиссии, что мне ни с кем не хотелось бы видеться до начала митинга. А дорогу я и сам найду.
I
В театре все были в сборе: товарищ Мейбл Смит, товарищ Мейснер, товарищ Голдстайн, секретарь ССМЛ и три члена комиссии по встрече кандидата — товарищ Норвуд, молодой, подающий надежды адвокат, товарищ доктор Сервис и тозарищ Шульце из союза ковровщиков. Вдруг в зал влетел запыхавшийся Джимми.
— Слыхали?
— Что случилось?
— В Германии... расстреляно сто социалистов!
— Herr Gott![2] — вырвалось у товарища Шульце, и все головы, как по команде, повернулись в его сторону. Что должен Шульце переживать в этот момент!. Ведь родной его брат — редактор социалистической газеты в Лейпциге и подлежит мобилизации.— Где вы это узнали?
Джимми рассказал. Поднялся невероятный шум. Прибежали остальные, посыпались вопросы, возгласы. И опять можно было подумать, что преступление совершено непосредственно против лисвиллской организации — так близко к сердцу приняли все участь пострадавших. Правда, в Лиовилле, как и в любом городке с пивоваренным заводом, немцев-рабочих было, что и говорить, сколько угодно. Но не в этом дело: не будь в городе ни единого немца — точно такое же чувство владело бы этими людьми. Ведь социалисты всего мира — одно целое, интернационализм — душа движения. Стоило кандидату узнать, что Джимми социалист,- и он сразу стал его другом. И то же самое произошло бы при встрече социалиста с любым товарищем из Германии, Японии или из глубин Африки: тот мог не знать ни слова по-английски, кроме слова «социалист», и этого было бы вполне достаточно.
Долго никто не мог прийти в себя. Но, наконец, вспомнили об очередной неприятности: кандидат не приехал. И тут Джимми выпалил:
— Да ведь он же здесь!
— Где? Что? Как? — набросились все на него.
— Он приехал сегодня утром.
— Почему же вы нам не сообщили? — строго опросил товарищ доктор Сервис, член комиссии по встрече кандидата.
— Он не хотел, чтобы кто-нибудь знал об этом,— сказал Джимми.
— Иначе говоря, он хотел, чтобы мы зря проехались до вокзала и обратно?
И в самом деле, ведь поезд-то давным-давно пришел! Джимми совершенно забыл и о поезде, и о комиссии, и теперь, по собственной неосмотрительности, не сумел даже скрыть свой проступок. Пришлось рассказать всю историю: как они с кандидатом весь день гуляли за городом, как они вместе купались, как увидели бюллетень и как вел себя кандидат и что говорил. Бедный Джимми ничуть не сомневался, что все присутствующие разделяют его восторг. И когда на очередном собрании организации товарищ доктор Сервис встретил в штыки какое-то предложение, которое Джимми отважился выдвинуть, маленький механик никак не мог взять в толк, в чем он провинился, что его вдруг так осадили. Ему не хватало знания людей — он не понимал, что преуспевающий врач, участвующий в социалистическом движении из чисто альтруистических побуждений, содействуя ему своим престижем и состоянием и тем самым нанося известный ущерб своим общественным и деловым интересам, имеет право на некоторое уважение не только со стороны разных там джимми хиггинсов, но и со стороны самого кандидата!
II
Казалось бы, Джимми должен был чувствовать себя вконец усталым. Но кто мог думать об усталости в такой день? Джимми тут же принялся помогать товарищу Мейбл раскладывать по креслам листовки — обращение их кандидата к избирателям. Затем пустился со всех ног на трамвай и потратил последние пять центов на билет: зато он приедет домой во-время — с женой он не оплошает так, как с комиссией, уж будьте покойны!
Но и Лиззи, как оказалось, добросовестно выполнила свои обязанности. Все трое детей уже были одеты в яркие ситцевые платьица, Лиззи целое утро стирала и гладила эти наряды, а потом и свое собственное платье — красное с зеленым, очень широкое, настоящий кринолин. Впрочем, оно было под стать самой хозяйке — широкобедрой и полногрудой. У Лиззи были большие карие глаза, темные пышные волосы; она становилась просто красавицей, стоило ей сбросить
Джимми проглотил на ходу кусок хлеба, выпил чашку скверного чая, разместил своих наследников в коляске, и началось утомительное путешествие к центру города. У здания оперы Лиззи взяла на руки старшего, а Джимми — двух других, и они вошли. Держать детей на руках в такой жаркий вечер было все равно, что прижимать к себе сразу три печки; а проснись они, чего доброго, и начни реветь, родителям предстоял бы горестный выбор: либо выйти и пропустить что-нибудь интересное, либо терпеливо сносить негодующие взгляды сидящих рядом. В Бельгии социалисты устроили при народном доме ясли, но американцы пока не додумались до этого.
Зал был уже почти полон, а люди все входили и входили. Джимми занял места для себя и своего семейства и тут же, не без гордости, огляделся. Обращение к избирателям будущего члена конгресса, которое Джимми разложил по креслам, уже замелькало в руках участников митинга; знамена, которые он так старательно развешивал, красуются по стенам; на столике для оратора — графин с ледяной водой, а на председательском столе — букет цветов и молоточек. Стулья для членов кружка немецкой песни аккуратно расставлены в глубине сцены; большая часть их уже занята — виднеются темные плотные фигуры немцев, розовые пятна лиц.
К каждой мелочи Джимми приложил свою руку! Он испытывал гордость хозяина — вся эта гудящая толпа должна быть благодарна ему. Разумеется, они даже не подозревают об этом. Эти чудаки, наверно, воображают, что митинг возник так просто — из ничего! Уплатили свои десять центов за вход или двадцать пять за нумерованное место и думают, что покрыли все издержки, а может, кое-кто и поживился за их счет.
