— Кто это запретил?
— Городской совет.
— Состоящий из Джонсона — почтмейстера и служащего лавки Компании; Эллисона — бухгалтера Компании; Страусса — вашего мастера и О'Каллахена — вашего же кабатчика. Правильно?
Картрайт ничего не ответил.
— А пятый член городского совета — вы сами ex officio[20] мистер Энос Картрайт — мэр города и управляющий шахтами.
Картрайт опять воздержался от ответа.
— Итак, вы провели постановление, запрещающее произносить речи на улицах города. Но все помещения в вашем городе — кабаки, пансионы, церковь и школа — принадлежат Компании. Где же, по- вашему, могут граждане проводить собрания и произносить речи?
— Из вас, молодой человек, выйдет хороший адвокат. Но мы, принявшие на свои плечи заботу о населении, прекрасно знаем, что у вас называется «речью на собрании».
— Значит, вы против граждан, выступающих на собраниях?
— Мы не считаем нужным помогать агитаторам, которые возбуждают против нас наших рабочих!
— Разрешите узнать, мистер Картрайт, вы это говорите как мэр американского города или как управляющий шахтами?
Лицо Картрайта постепенно багровело. Наконец, повернувшись к стоящему спиной Эдуарду, он сказал:
— По-моему, не стоит продолжать этот разговор.
Эдуард был того же мнения. Он обратился к брату:
— Право же, Хал…
— Подумай только, Эдуард, он обвиняет меня — твоего брата — в преступлении. Слыхал ли ты когда-нибудь, что в нашей семье есть люди с преступными задатками?
Эдуард снова повернулся к окну — придется опять смотреть на консервные жестянки и груды шлака! Какой вульгарный и глупый спор… Но Эдуард уже разгадал настроение Хала и понимал, что тот все равно не замолчит, если неосторожный собеседник будет подавать ему реплики.
— Вы говорите, мистер Картрайт, что я нарушил постановление городских властей, запрещающее произносить речи на улицах. Разрешите узнать, какое за это полагается наказание?
— Вы это узнаете, когда вас привлекут к ответственности.
Хал рассмеялся.
— Из ваших слов я понял, что за это полагается изгнание из города. Если я правильно осведомлен о порядке судопроизводства, мне придется предстать перед мировым судьей. Кстати, он тоже служащий Компании — продавец в лавке. Но меня почему-то осудил не судья, а мэр города… А может, не мэр, а управляющий шахтами? Не потрудитесь ли вы мне объяснить, как это все получается?
— Только мое уважение…
— Да не надо мне вашего уважения!
— Я говорю о своем уважении к вашему брату…
— Ого! Значит, у вас такой порядок, что управляющий шахтами, то бишь мэр, может из уважения к брату не наказывать преступника, а просто выселить его из города. Не из уважения ли к маленькому Томми Берк вы выслали из города его сестру?
Картрайт сжал кулаки.
— И моему терпению есть предел!
Он произнес эти слова, адресуясь к спине Эдуарда. Эдуард повернулся и ответил:
— Я вас вполне понимаю, сэр, — затем, обращаясь к брату, сказал: — Хватит болтать, все понятно!
— Надеюсь, что теперь уже понятно и ты сам убедился, что вся эта видимость соблюдения американских законов в Северной Долине гроша ломаного не стоит. Она лишь унижает и оскорбляет всякого, кто чтит законы своей страны.
— Мистер Уорнер, — сказал Картрайт, обращаясь к Эдуарду, — у вас есть опыт в управлении шахтами. Вы знаете, как трудно иметь дело с этими невежественными иностранцами, для которых совершенно непонятны американские законы.
Хал расхохотался.
— Оказывается, это вы их учите американским законам! Хорошо же учите, не ставя ни во что законы города и законы штата, лишая людей всех прав, гарантированных им конституцией, пользуясь вместо этого телеграфными приказами Питера Харригана!
Картрайт направился к дверям.
— Молодой человек, — сказал он Халу, бросив на него взгляд через плечо, — вы сегодня утром должны покинуть Северную Долину. Я только надеюсь, что ваш брат уговорит вас сделать это без лишних осложнений.
И он ушел, хлопнув на прощанье дверью.
16
Эдуард повернулся к брату:
— Какого черта ты устроил в моем присутствии такую дурацкую сцену? До чего неприлично и неуместно ссориться с человеком, который неизмеримо ниже тебя по положению!
Хал все еще стоял там, где его оставил Картрайт. Он глядел Эдуарду в лицо:
— Это все, что ты вынес из этой сцены, Эдуард?
— Репутацию, видите ли, ему испортили! — продолжал возмущаться Эдуард. — Не все ли равно, что о тебе думает такой субъект, как этот Картрайт?
— Мне совершенно безразлично, что он думает, но я не могу допустить, чтобы он распускал обо мне клеветнические слухи. Билли Китинг мне говорил, что это их обычный прием.
— Поверь моему опыту, — холодно сказал Эдуард, — отрицая скандальную сплетню, ты лишь содействуешь ее распространению.
— В том-то и дело, — ответил Хал. — Это и расстраивает меня. Подумай только о девушке — как они очернили ее!
— Твое ли дело беспокоиться об этой девушке?
— А если бы Картрайт оклеветал какую-нибудь твою приятельницу? Неужели ты бы остался равнодушным?
— Моих приятельниц он не может оклеветать. Своих друзей я выбираю более осмотрительно.
— Конечно. Ведь ты их выбираешь из семей богачей. Но у меня оказались более демократические вкусы.
— Силы небесные! — закричал Эдуард. — Все вы реформаторы на один покрой: говорите, как заведенная машина, день и ночь только болтаете!
— Знаешь, почему тебя это раздражает? Такой человек, как ты, закрывает на все глаза, а вот уши-то не заткнешь!
— Пусть будет так… Но дай ты мне передышку — хотя бы до нашего отъезда! У меня такое чувство, будто я сижу на вулкане и не знаю, когда снова начнется извержение.
— Хорошо, — рассмеялся Хал. — Каюсь, я не проявил должной радости по поводу твоего приезда. Постараюсь быть более внимательным. Мне предстоит одно дело в Педро, так что мы туда можем поехать вместе. Но здесь мне еще нужно кое-что сделать.
— Что, например?
— Компания должна мне деньги.
— Какие еще деньги?
— Те, что я заработал.
На этот раз расхохотался Эдуард:
