Как ни странно это могло бы показаться стороннему наблюдателю, Курт Мейснер тоже, по видимому, нашел решение мучивших его проблем. Ему было хорошо в стенах Бьенвеню, он редко выходил оттуда — разве на прогулку. Если Курт и страдал от внутреннего разлада, то он «сублимировал» его, изживал его в своей композиторской деятельности. Пусть внешний мир будет сумасшедшим домом, пусть упорядочить его не во власти человека. Зато музыку, эту архитектуру в движении, можно перестраивать до тех пор, пока она не станет такой, как надо. Это искусство и вместе с тем наука. А если людям пьеса не понравится, то тем хуже для них.
Бьюти немного побаивалась высокого прямого юноши-воина, с гладкими, цвета соломы волосами и бледно-голубыми глазами, так легко принимавшими стальной оттенок. Ланни наблюдал их отношения, ему было забавно следить за их развитием. Бьюти терпела от Курта многое, чего ни за что не потерпела бы от другого мужчины. Эта беспечная дочь веселья, готовая поставить на карту всю свою будущность ради какой-нибудь прихоти, бывало, ссорилась с Марселем, если он старался удержать ее от всенощных бдений за покером. Но теперь об этом и помину не было. За завтраком Курт, глядя на Бьюти через стол, спокойно говорил: «Ты, кажется, собиралась воздерживаться от сливок к фруктам?» И Бьюти ела фрукты без сливок. Курт говорил: «Разве так уж важно гнаться за модами, когда столько детей в Европе плачет от голода?» И Бьюти носила прошлогодние костюмы и посылала чек в американскую организацию помощи, кормившую немецких детей.
Эта пара жила вместе уже больше года, а первый год — самый тяжелый для людей с разными характерами, вынужденных делать тактические уступки друг другу. Ланни, всегда с любопытством наблюдавший любовные отношения, узнал многое, что могло ему пригодиться для собственных надобностей. Его мать была очень влюблена, и ее терзали всевозможные сомнения и страхи. Ей было почти сорок — «опасный возраст». Предполагается, что это конец «бабьего века»; если в этом возрасте у женщины нет мужа или она не умеет его удержать, ей предстоит одинокая старость. Бьюти старалась как могла удержать Курта: она скрывала свои слабости, она душила свое тщеславие, силясь завоевать его уважение. Против бедняжки объединились и Ланни и Курт, ибо Ланни говорил ей, что Курт великий человек и что у него больше ума, чем она когда-нибудь в состоянии будет понять.
В результате она все больше и больше отрывалась от того, что именуется «обществом». Если бы она могла носить Курта, как орден, как сверкающий алмаз в тиаре, она развила бы кипучую деятельность и в Каинах, и в Ницце, и в Париже: она интриговала бы, чтобы доставить своему протеже приглашения в самые светские дома, и заставила бы избранный музыкальный мир слушать его произведения. Но Курта приходилось прятать; он должен был скрываться под маской учителя музыки, — а как добиться успеха для человека, находящегося на положении чуть ли не слуги. И Бьюти сидела дома, носила платья, которые Курт находил достаточно элегантными, и, вместо того чтобы повторять сплетни избранного общества, слушала, как Курт и Ланни обсуждают брамсовские «Вариации на тему Гайдна».
Курт очень привязался к крошке Марселине, которая уже не спотыкалась и не держалась за стенку, а танцевала под музыку с бессознательной грацией, не лепетала каких-нибудь два-три слова, бессвязно и невнятно, а болтала по целым дням безумолку и была маленькой феей дома. Согласно представлениям ее матери, воспитывать ребенка — значило давать ему все, чего он ни попросит. Но здесь она столкнулась с иной точкой зрения. Бьюти говорила «нет», малютка начинала умильно просить, и мать готова была сдаться, но Курт напоминал: «Ты сказала нет», — и Бьюти решала, что необходимо проявить твердость. Не смела она и обманывать Курта, уступая ребенку тайком: если Курт узнавал об этом, он очень сердился. «Нет ничего хуже для детей, — говорил он, — чем открыть несогласие между старшими, научиться играть на этом несогласии и добиваться своего хитростью». Курт привлекал и Ланни к этим спорам, и тот, как всегда, становился на его сторону. Бьюти пришлось отказаться от удовольствия баловать свое сокровище. Эти два напористых молодых человека забирали все большую власть в доме.
Однажды утром Ланни позвонили по телефону, и он услышал мужской голос, говоривший по- английски с иностранным акцентом: — Узнаете меня на этот раз? — На этот раз Ланни узнал. Он крикнул: — Мистер Робин! Откуда вы говорите?
— С вокзала в Каннах. Я был в Милане по делам и возвращаюсь в Париж. Обещал мальчикам, что проездом повидаю вас, если разрешите.
— Буду очень рад! Выехать за вами?
— Я возьму такси.
— Вы у нас позавтракаете и расскажете мне все новости.
Ланни пошел к матери; Бьюти никогда не видала Иоганнеса Робина, но знала, что он находится в многосторонних деловых отношениях с Робби Бэддом, а правило любезно принимать знакомых Робби приобрело для нее силу закона. Ланни рассказывал своему другу о еврее — торговце электроприборами, который во время войны переправлял Курту его письма. Курт знал, как маленький Ланни Бэдд познакомился с Робином в поезде и как этот человек с тех пор разбогател, продавая Германии магнето и другие военные материалы.
Когда машина подъехала, Ланни уже поджидал гостя у ворот. Красивый темноглазый еврей с каждым годом становился все более уверенным в себе. Ланни предупредил его, что приютил у себя в доме старого друга немца, родные места которого попали под власть чужеземцев, а семья почти разорена. Мистер Робин ответил, что, как деловой человек и как еврей, он лишен национальных предрассудков: многие из его лучших друзей немцы. Он, кроме того, любитель искусства и гордился бы встречей с композитором, которого, он уверен, ждет великая будущность. «Скажите ему это», — ответил улыбаясь Ланни.
Они сели завтракать, — Лиз на этот раз блеснула своими талантами, — и гость сразу же начал рассказывать, как счастлив был его старший сын, получив небольшую скрипичную пьесу Курта, которую Ланни не счел за труд переписать и послать в Роттердам. Ганси сыграл ее на вечере в консерватории, и многие спрашивали об имени автора. Курт увидел, что перед ним не вульгарный стяжатель, и стал прислушиваться к рассказам мистера Робина о его замечательном первенце, которому сейчас всего шестнадцать лет, но в нем столько огня и темперамента, что он может извлекать из мертвого дерева и свиных кишок звуки, выражающие самые сокровенные тайны человеческой души.
Этот необыкновенный Ганси, о котором Ланни слышал уже лет семь, превратился теперь в высокого, но очень худого юношу; он работает так много, что его невозможно усадить за стол пообедать; у него большие задумчивые глаза и волнистые черные волосы, как и полагается вдохновенному молодому музыканту.
— О мистер Далькроз, — так называли здесь Курта, — хотелось бы мне, чтобы вы послушали его и сыграли с ним! А уж что до вас, Ланни, так он только и мечтает о встрече с Ланни Бэддом.
— Послушайте, мистер Робин, — сказал Ланни, повинуясь мгновенному порыву, — почему бы вам не прислать сюда ваших мальчиков?
— Я был бы в восторге! — ответил отец.
— Что они делают сейчас?
— Сейчас они живут за городом, у нас там чудесная дача. Но Ганси каждый день упражняется. В сентябре начнутся занятия в школе.
— В сентябре я тоже буду занят, — сказал Ланни, — почему бы им не приехать теперь, они бы провели неделю-другую с нами.
— И вам в самом деле хочется, чтобы они приехали? — Гость взглянул на Ланни и на его мать, и нетрудно было прочесть радость в его темных глазах.
— Это доставило бы нам большое удовольствие, — сказала Бьюти, для которой «общество» было, как летний ливень для засохшего сада.
— У нас тут много вещей для скрипки, — вставил Курт, — я играю их, но хотелось бы послушать настоящую игру.
— Если я им протелеграфирую, они выедут завтра же.
— Чем скорее, тем лучше, — сказал Ланни. — Пусть летят.
Отец даже побледнел при этой мысли. — Нет, нет, на такой риск я не пойду, ведь это два самых дорогих для меня существа! Вы не можете себе представить, мадам Бэдд, что значат эти два мальчика для меня и для моей жены. Что бы мне ни приходилось делать, я утешаю себя тем, что Ганси и Фредди будут
