способны и на худшее, чем попасться в сети, расставленные обольстительной вдовой, а всякая связь, которая длится целых шесть или даже семь лет, тем самым становится до известной степени респектабельной. Курт явился к тетке и отвергнут не был; он играл ей свои произведения, и она их одобрила.
Так или иначе, но Курт стал встречаться с немцами. Они вернулись на Ривьеру; теперь, при новых, миролюбивых настроениях, появились и германские пароходы, новешенькие, великолепные, построенные словно напоказ; они были набиты здоровенными, откормленными пассажирами, жаждавшими как можно скорее облечься в купальные костюмы и подставить бритые бычьи шеи почти тропическому солнцу. Они привозили с собой кучи марок, которые непонятным образом оказались вдруг более стабильными и желанными чем франк; платя этими марками, они могли есть французские блюда, пить французское вино и останавливаться в лучших отелях; им служили французские официанты, а французские портные трудились в поте лица своего, хотя по большей части и тщетно, чтобы придать их женщинам парижский шик.
Многих из этих тевтонов в былые дни Курт назвал бы «готтентотами», грубыми субъектами без всякой культуры, он и сейчас интересовался ими не больше, чем американцами или аргентинцами того же сорта. Но изредка он натыкался на какого-нибудь любителя музыки или ученого, который слышал его произведения или слышал отзывы о них и желал бы теперь сам их послушать. Бьюти всегда с радостью принимала в Бьенвеню знакомых Курта, всякого, кто был готов признать ту деликатную фикцию, под прикрытием которой он жил в се доме. Снова воскресла мечта о «гражданине Европы», и Бьенвеню обещало стать центром интернациональной культуры. Это было именно то, о чем Ланни мечтал еще в те счастливые дни, когда три мушкетера от искусства танцевали в Геллерау глюковского Орфея, уверенные, что они способствуют укрощению фурий алчности и злобы. Ланни казалось, что война действительно окончена и что Великобритания, Франция и Германия примирились друг с другом в его американском доме.
На рождестве оба друга совершили обычную поездку на север. Для Ланни эти поездки стали теперь не только увеселительной прогулкой, но и серьезным делом. Он все больше и больше входил в мир искусства. Это делалось как-то само собой: он покупал картину, и его клиент рассказывал своим друзьям о симпатичном молодом американце, у которого имелся в пиджаке объемистый внутренний карман, застегнутый на пуговицы и заколотый на всякий случай английской булавкой, и о том, что из этого потайного места он извлекает неисчислимые пачки новеньких банкнот, выкладывает их на стол и оставляет там до тех пор, пока вы больше не в силах противиться искушению и заявляете: «Ладно, берите картину». Ланни и Золтан находили стольких людей, жаждавших приобрести старых мастеров, что Ланни все время приходилось выбирать: заниматься ли тем, чем ему хочется — например, ехать к Робинам и слушать игру Ганси, — или итти устраивать еще одно дело.
Визиты к Робинам служили теперь Ланни источником размышлений. Богатство принуждает человека жить по его деньгам, и вот Ланни видел Робинов в их новом роскошном особняке с ливрейными лакеями. Иоганнес был человеком действия, и когда он хотел чего-нибудь, он раздобывал специалистов, и дело делалось по всем правилам. В купленном особняке на него сразу же надвинулись ряды зияющих библиотечных полок, и он приказал вымерить эти полки, затем вызвал директора старейшего книжного магазина в Берлине и совершенно потряс эту личность, заявив, что ему нужно сто семнадцать погонных метров книг. И книги были доставлены; всех форматов — в зависимости от высоты полок, и на все темы — в зависимости от вкусов предполагаемых читателей. Самому Иоганнесу сейчас не до них, но его дети и дети его детей будут наслаждаться культурой.
Картины Детаза чрезвычайно нравились Робину, все же они выглядели на этих широких стенах как-то очень одиноко, и он заявил, что намерен сразу накупить картин побольше — квадратными метрами, а то и километрами. Невозможно оставлять голые места, какой смысл иметь такой дворец, если внутри не все как следует? — Разве не лучше вешать свои деньги на стену, чем прятать их под сводами банковских подвалов? — восклицал старый друг Ланни. — Я получаю от двенадцати до пятнадцати процентов на мой капитал, куда мне все это девать?
— Неужели такой процент? — спросил молодой делец, слегка озадаченный.
— Наших новых марок выпущено немного, — с улыбкой пояснил Иоганнес. — Иначе нельзя, если мы не хотим повторения инфляции.
И он добавил, что знает только одного человека, художественному вкусу которого доверяет абсолютно, и этот человек — Ланни Бэдд. Он и Золтану Кертежи доверяет лишь потому, что за него поручился Ланни. Робин хотел, чтобы Ланни и Золтан занялись его дворцом и превратили каждую комнату в маленькую картинную галерею, — пусть в ней будет не чересчур много, но именно столько, сколько нужно, картин с подходящей-атмосферой; пусть оба проедутся по Европе, он им дает carte blanche[32], они могут покупать все, что сочтут нужным. Ланни был ошеломлен, но возразил, что нет, право же, он не справится. Он не собирался так вплотную заниматься делами. — А вы не спешите, — настаивал денежный король. — Не беда, если на стенах какое-то время будут пустые места, я объясню своим гостям, что ищу самое лучшее.
Сначала молодой человек спрашивал себя, не представляет ли это своего рода выкуп, тактично предложенный за его сводную сестру. Однако Ганси сказал ему, что не посвящал родителей в свои любовные дела. Знает только Фредди, который был с ним тогда в Париже и все видел. Они решили, что пока не имеют права говорить родителям, — может быть, еще ничего не выйдет, и отцу лучше не знать, а то он сочтет своим долгом сказать об этом отцу Ланни. Ланни согласился: — Да, так разумнее.
Ганси увел его в свою комнату и показал потайное местечко, где он прятал письма Бесс. Письма были написаны тем размашистым почерком, какому учат светских молодых девушек, — вероятно потому, что крупные буквы занимают много места и можно ограничиться двумя-тремя мыслями. Ганси дал прочесть Ланни эти письма, и они глубоко тронули молодого человека: так писала бы четырнадцатилетняя Джульетта своему Ромео. Письма были наивны, непосредственны и могли служить целительным бальзамом для юного страдающего музыканта. Влюбленная пара выработала свой особый код: то, что Ганси писал о погоде, касалось его чувств к внучке пуритан; и Ганси сказал, что если судить по его письмам — в Берлине весь год была чудная погода, даже в те дни, когда на самом деле лил дождь или бушевала ледяная вьюга.
Ланни был как раз у Робинов, когда из Нью-Йорка пришла волнующая телеграмма. Ганси приглашали выступить в апреле в Карнеги-холл; ему заплатят пятьсот долларов — его первый в жизни заработок. Когда они остались одни, Ганси испуганно посмотрел на друга и сказал: — Бесс как раз исполнится восемнадцать.
— Очень хорошо, — отозвался тот с улыбкой. — Так в чем же дело?
— Как мне быть, Ланни?
— Не уступать им. Помнить, что вы такие же люди, как и они; они важничают только оттого, что вообразили себя особенными.
— Ах, если бы вы тоже поехали! — воскликнул молодой виртуоз.
— Не давайте им запугивать вас! Не так страшен чорт, как его малюют.
Утром накануне рождества Ланни и Курт прибыли в Штубендорф. В этом году Эмилю не удалось получить отпуск: на очереди был другой офицер. Отсутствовали также и обе вдовы-арийки, так как сестра Курта гостила у родных своего мужа, а невестка — у своих родителей. Итак, праздник прошел тихо, но весело благодаря локарнским настроениям. Польша тоже подписала договор, и обе страны старались ужиться друг с другом. Возобновилась торговля, существовать становилось легче.
У Ланни бывали серьезные разговоры с отцом Курта. Господин Мейснер очень постарел, но его ум сохранял прежнюю живость, а то, что он говорил о своем фатерланде, всегда интересовало Ланни, хотя в то же время и смущало, так как подтверждало мнение его консервативного отца и революционного дяди о том, что основные требования Германии и ее соседей непримиримы. Ланни еще не встречал в Штубендорфе человека, который не мечтал бы вернуться в лоно Германии и не считал бы теперешнее соглашение временным. Но попробуйте сказать это поляку или французу!
Был в Штубендорфе и Генрих Юнг; он утверждал, что знает, как осуществить это «возвращение в лоно». Адольф Гитлер-Шикльгрубер вот уже год как вышел из тюрьмы; он реорганизовал возглавляемое им движение и неустанно продолжает вести пропаганду. Прочел ли Ланни написанную Гитлером в тюрьме книгу, которую Генрих послал ему в Жуан-ле-Пэн? Да, прочел. Ну и каково его мнение? Ланни ответил
