не простит.
— Папа влюблен в тебя, кажется, еще больше, чем я, — смеясь отвечал Бэнни. — Он считает тебя самой блестящей звездой всего театрального зодиака.
— Тем более не надо портить такого отношения, Бэнни. Если твоя совесть будет тебя в чем-нибудь упрекать, то ты невольно поставишь мне это в вину.
— Тише, тише, Ви! Ты, кажется, собираешься муштровать меня еще хуже, чем Аннабель своего Роскэ!
— На это я могу только сказать, что я сочла бы себя счастливой, если бы смогла сохранить любовь моего нефтяного принца столько лет, сколько продолжается любовь Роскэ к Аннабели.
Рашель Менциес переживала тяжелое время: рабочие мастерских готового платья устроили забастовку. Без каких бы то ни было приготовлений, движимые острой необходимостью действовать, сотни рабочих, доведенных до пределов терпения всякими притеснениями, бросили неоконченную работу, покинули мастерские, и это движение распространилось на весь Энджел-Сити. Рабочие собирались толпами в конторах союзов, расписывались там и обсуждали сообща те меры, которые необходимо было принять. Шли приготовления к правильной открытой борьбе. Но папа Менциес, — один из наиболее культурных среди забастовщиков, человек сильной воли и безусловно дальновидный, — папа Менциес сидел дома со своей фанатичкой-женой, которая ни на шаг от него не отходила и плакала и рыдала, говоря, что если только он выйдет из дома и примет участие в забастовке, то его схватит полиция, посадит на пароход и отошлет в Польшу, где его обязательно расстреляют.
Для Рашели эта забастовка имела очень грустные последствия, так как лишила ее возможности продолжать посещать университет. Бэнни — этот элегантный праздный молодой джентльмен, никогда не знавший, что значит нуждаться в деньгах, — не мог этого понять, и ему пришлось объяснять все с самого начала: как семья Менциес делала сбережения для того, чтобы дать дочери образование, и как теперь, вследствие этой забастовки, которая лишала папу Менциес заработка, все эти планы должны были рухнуть. Когда Бэнни все это узнал, он, естественно, захотел немедленно сказать об этом отцу. Для чего же было иметь богатого отца, если вам нельзя было выручать из беды своих друзей? Но Рашель ответила категорическим отказом: они всегда были вполне независимыми людьми, и она думать не хотела ни о какой помощи. Просто она пропустит один год в университете. Только и всего.
— Но в таком случае мы будем в разных классах и не будем видеться! — воскликнул Бэнни, в эту минуту отдавая себе ясный отчет в том, как остро он нуждался в каком-нибудь 'анти-токсине', который помог бы ему переносить скуку Тихоокеанского университета.
— Очень мило с вашей стороны так говорить, м-р Росс, — сказала она спокойным голосом. — Но вы, может быть, будете бывать на наших социалистических митингах?
— Но поймите же, Рашель, я ведь могу достать эти деньги без малейших хлопот, и вы можете не смотреть на это, как на подарок, можете вернуть их, когда вам захочется. Ведь вам все-таки будет легче получить заработок, если вы окончите университет.
С этим Рашель была совершенно согласна. Она имела в виду достигнуть известного положения в качестве работницы социалистической партии и поступила в университет, потому что там были специальные курсы, которые могли помочь ей этого положения достигнуть. Бэнни продолжал настаивать, убеждая Рашель взять деньги и выплачивать м-ру Россу по десять-двенадцать долларов в месяц, когда уже будет свой собственный заработок. Но она была непреклонна, и убедить ее ему так и не удалось.
Но для Бэнни так была очевидна необходимость помочь, что, простившись с ней, он, не говоря ей об этом ни слова, сел в автомобиль и поехал на квартиру ее родителей. Адрес был записан у него в книжке, и ему и в голову не приходило, что ей или ее семье, может быть, будет неприятно, что он увидит, как они живут, — в отдаленном грязном закоулке, в крошечном домике, состоявшем из трех жалких конурок. Лучшего помещения папа Менциес не мог себе позволить, так как все его сбережения уходили на поддержку социалистов. Бэнни застал его в первой комнате, заставленной мебелью и заваленной книгами и портновскими инструментами, с неубранными на столе остатками обеда, состоявшего из хлеба и селедки. Перед ним лежали первые оттиски той статьи, которую он готовил для газеты забастовавших рабочих, а его жена, толстая старая еврейка, металась по комнате, стараясь навести в комнате хоть какой-нибудь порядок и скрыть все это убожество от глаз такого элегантного посетителя.
Но самого старика это нимало не смущало. На царивший в комнате беспорядок он не обращал ни малейшего внимания, всецело поглощенный делами забастовки. Он тотчас же принялся рассказывать о ней Бэнни и прочел ему статью, свидетельствовавшую о тяжелом положении рабочих мастерских готового платья. Потом Бэнни завел разговор о Рашели и о ее образовании, советуя папе Менциесу убедить дочь не бросать своей карьеры. М-с Менциес все это слушала. Ее большие черные глаза были широко раскрыты, она старалась понять то, о чем говорил ее муж с Бэнни. Внезапно она их перебила и заговорила быстро-быстро на еврейском языке, из которого Бэнни не понимал ни слова. Дело в том, что мама Менциес совершенно не доверяла этому красивому юному гою и приписывала его посещению самые дурные намерения. Он, очевидно, хотел натолкнуть их дочь на грех и, быть может, этого уже добился, так как мог сказать, какой образ жизни она вела там, среди всех этих атеистов и социалистов, заразившись их идеями и учась в заведении, которым руководила кучка христиан?..
Папа Менциес строго приказал ей замолчать, но она и не думала его слушаться и продолжала извергать целые потоки негодующих речей. Под их аккомпанемент папа Менциес выразил Бэнни благодарность за его доброту и объяснил, что Рашель больше всего мучило то тяжелое положение, в каком очутились ее родные благодаря этой забастовке, и если бы Бэнни мог оказать какую-нибудь поддержку семье, то тогда Рашель смогла бы сама о себе позаботиться. На этом они расстались, пожав друг другу руки, и Бэнни, вернувшись домой, доложил отцу, что он взял на себя ответственность оказывать поддержку целой полдюжине евреев, работающих в мастерских готового платья.
Бэнни вернулся в Тихоокеанский университет, и дни потянулись за днями, не принося ему никаких новых тревог и забот. Занятия в университете представляли собой приятное и спокойное времяпровождение, почтенное, не требующее никакого напряжения нервов. Юноша его наружности, обладающий громадными средствами, знающий, как производить наилучшее впечатление на профессоров — мог, почти не затрудняя себя работой, быть одним из первых учеников в классе и иметь достаточно свободного времени для того, чтобы читать большевистскую пропаганду, наблюдать за ходом забастовок и сопровождать звезду кино на вечера и обеды.
Он мог бы, безусловно, найти время и на то, чтобы бывать у нее и в ее студии и присутствовать во время ее работы над новой картиной, но она ему не позволяла, объясняя это тем, что она чересчур была еще в него влюблена и в его присутствии никогда не могла бы сосредоточиться как должно на своей работе. Была еще и другая причина: она говорила, что эта ее картина отвратительна и, наверное, не понравится Бэнни. Она не могла отказаться от нее, потому что это был ее заработок и ей не приходилось считаться со своими личными вкусами. К тому же содержание этой картины было до такой степени неинтересно, она была так далека от жизни, что такой серьезный человек, как Бэнни, наверное, нашел бы ее очень глупой, годной разве только для детей. А она так любила в нем эту его серьезность! Он — один из всех тех, кого она знала, который говорил с нею о том, что было действительно значительного и важного в жизни, и ей хотелось, чтобы он продолжал оставаться таким всегда и не тратил времени на ее глупые картины.
Бэнни все это показалось немного странным — очень уж она горячо протестовала. Но долго задумываться над этим ему не пришлось; газетные сплетни, касавшиеся мира кино, не замедлили раскрыть ему тайну: Ви Трэсси должна была вскоре выступить в картине из русской жизни. Она изображала в ней красавицу княжну старого режима, застигнутую бурей революции и попавшую в руки большевиков. В конце концов ее спасает один красивый юноша-американец, агент американской тайной полиции.
Ви работала над этой картиной в течение целых шести месяцев, и как раз когда половина всей работы была уже сделана, она познакомилась с Бэнни, разделявшим убеждения большевиков, и он сделался ее любовником. Естественно, что она боялась пустить его в свою студию.
Бедный Бэнни! Он так старался скакать одновременно на двух лошадях, а они все отдалялись и отдалялись друг от друга, и каждая тянула его в свою сторону!
Забастовка рабочих мастерских готовых платьев все разрасталась. Их примеру последовали сначала
