когда в дверном проеме появилась внушительная фигура. Против света различить черты неизвестного было трудно, он казался темным силуэтом. Только когда посетитель вошел в комнату, хозяин узнал его.
— Ипполит! — вскричал он с удивлением.
Ни слова не говоря, священник уселся на низенькую деревянную скамейку, придвинутую вплотную к стене. Нервным движением он смахнул капли пота, выступившие на его широком лбу. Это был все тот же человек, с каким фракиец вечно противоборствовал: прежний строгий наряд, суровый лик, та же манера держаться, выражающая постоянную, почти ожесточенную непреклонность. Калликста тотчас охватило мрачное предчувствие, и он, уверенный, что гость явился с дурной вестью, спросил дрогнувшим голосом:
— Какими судьбами ты оказался в Антии?
Ипполит помедлил с ответом, продолжая вытирать пот. Затем сказал:
— Я здесь по просьбе папы Виктора. Чтобы призвать тебя к порядку.
— К порядку?
— Твое удивление само по себе доказывает, насколько своевременна подобная мера.
Калликст, напрягшись, выпрямился. А Ипполит заключил:
— Когда Святейший Отец, уступая просьбам Зефирия, доверил тебе руководство этой общиной, он принял такое решение в надежде, что ты покажешь себя достойным его.
— И?..
— Не много времени потребовалось, чтобы молва долетела до Рима, и вскоре она получила подтверждение.
— Какая молва?
Взгляд черных глаз Ипполита впился в лицо собеседника, и он, отчеканивая каждое слово, объяснил:
— Ты делишь ложе с падшей женщиной. Оскорбляешь этим поведением чувства своих братьев, зато язычникам к их вящему удовольствию даешь повод изощряться в сарказмах, потешаясь над общиной.
— Меня обвиняют именно мои братья?
— У меня нет нужды в услугах доносчика: все селение показывает на тебя пальцами.
Ну вот и настал час, которого он так боялся. С первого дня, когда Марсия вступила под его кров, он знал, что это случится. Пересуды и клевета с той поры стали его привычным уделом. Он устало спросил:
— Папа желает нашего разрыва?
— Именно так. Твоя жизнь являет собой зрелище, оскорбляющее самого Господа, а для паствы она служит примером мерзостного соблазна.
«Ты веришь, что в этой жизни возможно счастье? — Не знаю. Но думаю, что, наверное, можно заклясть беду».
Эти фразы, которыми они обменялись несколько недель тому назад, теперь зазвучали в памяти, словно похоронный звон. Калликст не произнес ни слова, лишь покачал головой и подошел к маленькому открытому окошку, глядевшему на море и песчаную отмель. Ипполит, несколько озадаченный, присматривался к нему.
Он-то, помня горячий нрав своего давнишнего знакомца, ожидал совсем другой реакции. Вспышки, яростного отпора, а не этой видимости смирения.
— Но мы же не причиняем зла, никому не вредим, — почти неслышно прошептал Калликст.
Ипполит мог бы поклясться, что он не с ним говорит, а сам с собой. Но отозвался:
— Священнику подобает с неукоснительной строгостью чтить слово Господне. Я должен напомнить тебе, что сказал Христос: «Ибо где сокровище ваше, там и сердце ваше».
— Но из-за этого обречено страдать другое существо.
— Разве мы все не призваны к страданию и жертве? Мы здесь затем, чтобы подготовиться к жизни вечной. А, следовательно...
Тут, перебивая пасторское поучение, прозвучал новый голос:
— Значит, надежда на жизнь вечную должна затмить все радости настоящего?
Между тем в хижину проскользнула и Марсия. Увлеченные спором, мужчины не заметили, как она вошла. Теперь она стояла перед ними босая, держа в руках сандалии, ее волосы, влажные от недавнего купания, были закручены узлом на затылке.
Калликст протянул к ней руку, выговорил хрипло:
— Марсия, это Ипполит. Посланец папы Виктора.
Священник разглядывал ее с нескрываемым интересом:
— Так, стало быть, здесь именно ты... Амазонка...
— Такое прозвище осталось в моем прошлом. Теперь я всего лишь женщина, жена Калликста.
— Отныне именоваться так для тебя запретно, — произнес фракиец, отвернувшись к окну.
Воздух, что обнимал их, вдруг разом стал стеклянным кружевом, готовым разлететься осколками при малейшем движении.
— Что... что ты хочешь сказать?
— Приказ папы: мы должны расстаться.
— Папа требует?.. Но почему? Как?
Такое отчаяние послышалось в се голосе, что Ипполит почувствовал некоторое смущение. Не в силах выдержать ее взгляда, он пустился в объяснения, уставившись за окно, в какую-то незримую точку:
— Связь между рабом и патрицианкой не может быть никоим образом узаконена. Женщина, заподозренная в подобных отношениях, подлежит, как преступница, суровому наказанию согласно сенатскому указу, изданному еще при Клавдии. В зависимости от обстоятельств это влечет для нее либо потерю ее собственной свободы, либо, по меньшей мере, утрату прав свободного рождения[67].
Не давая ему закончить, она прервала эти объяснения:
— Но если мы живем за пределами закона, то не по злой воле! Этот самый закон не позволяет нам вступить в брак. Что же делать, если я патрицианка, а Калликст даже не вольноотпущенник? Каким способом нам выпутаться из этого положения, за которое папа нас осуждает?
— Учитывая все это, не следует погрязать в беззаконии.
— Но закон несправедлив!
— В настоящее время закон нашей Церкви устроен в согласии с римским законодательством.
— Это же нелепо. Безумие какое-то! Л как, по-твоему, быть с самым священным, Божьим законом? Где сказано, что он отвергает и осуждает любовь тех, чей ранг не равен? Где? К тому же наша вера таких вопросов, как ранг и иерархия, вообще не ставит, разве нет?
Ипполит простер руки к небесам — торжественность его жеста выглядела несколько комично:
— Ты так упорствуешь, будто и не слыхала о поучении святого Павла: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены!» Вот почему церковь чтит постановление Клавдиева сената.
Марсия открыла рот, собираясь высказать новые возражения, как вдруг до нее дошло, что Калликст не протестует.
— Что же ты молчишь? Ты ведь не собираешься уступить такому подлому требованию?
До странности спокойный, фракиец сперва выдержал паузу, потом ответил:
— Марсия, меня давно тревожили эти вопросы. Мы стали единым целым с этим селением, которому я должен внушать христианские заповеди. Какой пример я могу подавать людям, ежели не соблюдаю даже самых насущных религиозных запретов?
Она бросилась к нему, вцепилась в его руку с такой силой, будто в их хижину хлынул океан:
— Калликст, я люблю тебя. Это единственная заповедь, которой необходимо следовать. Мы оба приняли свою долю страданий, знаем, что такое жертвы. Ты и я, мы расплатились за целые столетия будущих заблуждений. Заклинаю тебя, не позволяй им разорвать узы, связывающие нас!
Наступило долгое молчание, тишина набегала волнами в такт отдаленным ударам прибоя.
— Я уже не смогу разорвать узы, связывающие меня с Господом...
Она смотрела на него, приоткрыв рот. Не в силах подобрать нужное слово.
