— Но неужели мы не сумеем воспротивиться? Не позволим же мы снова гнать наших братьев на бойню, как стадо?
— Узнаю твой вспыльчивый прав. Что ты намерен предпринять? С голыми руками атаковать легионы? Сражаться с дикими зверями? Ведь нам не горстка стражников противостоит, а целая Империя.
— Что же ты предлагаешь?
— Держаться. Расти, сохранять единство. Единство, вот что главное. Чего куда как не просто достичь при бесчисленных теологических распрях, с некоторых пор отравляющих жизнь Церкви. Еретики самого различного толка объединяются и нападают на учение Христа, отрицая его божественность, видя в нем не более чем человека, избранного Богом. Ополчаются и на догмат Троицы — я говорю о таких, как Феодот, Клеомен, Василид[69], разумеется, и Савеллий тоже, тут надобно вспомнить и Ипполита — моя мягкотелость гневит его чрезмерно. А мне надоели его угрозы отлучения в адрес этих людей.
— О случае Савеллия я наслышан. Его теория относительно Троицы — самая настоящая ересь. Так что, — Калликст запнулся, на миг охваченный сомнением, — я в кои-то веки спрашиваю себя, не прав ли Ипполит в своих настояниях.
— Никогда! Я ни за что не уступлю нажиму подобного рода. Ведь душа, изгнанная Церковью, — это душа, отлученная от Бога.
Такая внезапная горячность заставила Калликста кивнуть, больше не возражая. Время мало подходило для того, чтобы затевать дискуссию.
Зефирий машинально потер свою больную ногу — она все еще ему досаждала — и, прежде чем продолжать, поерзал, устраиваясь на своем курульном кресле поудобнее.
— Итак, ты должен понимать, насколько при подобных обстоятельствах необходимы усилия каждого из нас. Вот и тебя я вызвал потому, что намерен поручить тебе много важных дел. Я тебя назначаю диаконом, ты войдешь в число семерых избранных, как тот, кому я более других доверяю. Полагаю, нет надобности напоминать, какие качества от тебя требуются, чтобы наилучшим образом исполнять свои обязанности: следует быть независимым, желательно холостым, хорошо также, что ты молод, тебе же и сорока еще нет. Ты должен сопровождать меня повсюду, а в случае необходимости и заменять в дальних поездках. Стать связующим звеном между пастырем и его стадом. Проповедь Евангелия, литургия — все это не твои обязанности, ты займешься делами общественными. Будешь моими глазами и моим сердцем.
Поскольку Калликст слушал, не проронив ни слова, Зефирий, помедлив, продолжал:
— Это еще не все. Когда мы с тобой томились на каторге, ты мне рассказывал о своих приключениях, о том, какое место ты занимал при этом ростовщике... — Он запнулся, тщетно пытаясь припомнить имя, — как его звали?
— Карпофор.
— Я решил поставить твои способности на службу нашим братьям. С нынешнего дня доверяю тебе ведать имуществом общины. Будешь ее казначеем.
Калликст хотел что-то ответить, но тут папа заключил:
— Знаю, знаю, что ты мне скажешь. Но именно совершенное тобой преступление — причина, почему я возлагаю на тебя эту ответственность. Видишь ли, я, в отличие от папы Виктора, считаю, что лучший способ искупить былые прегрешения — это при случае выполнить подобное же дело как можно добросовестнее. Ты можешь подтвердить мою теорию. Отныне вся церковная собственность сосредоточена в твоих руках. Конечно, она довольно скромна, но для нас поистине драгоценна.
Зефирий подошел к полке, извлек оттуда один из свитков в медном футляре и протянул его Калликсту:
— Здесь все записано. Извлеки отсюда как можно большую прибыль.
Фракиец взял футляр, затем, немного подумав, встал и заявил:
— Я принимаю ту честь, которую ты мне оказываешь, Зефирий. И сумею доказать, что достоин твоего доверия. Вот только...
Папа глядел на него с любопытством, и он решительно заключил:
— Только не жди, что я буду бессловесным. Призвав меня быть рядом, знай, что свой взгляд и свое сердце я прихвачу с собой. Быть всего лишь твоей тенью я не согласен.
На губах Зефирия проступила слабая усмешка:
— Я старый человек, Калликст. Старик не может опираться па тень.
Составляя опись добра, ведать которым ему поручили, Калликст был немало удивлен, обнаружив среди прочего несколько кладбищ, в том числе самое старинное, Устричное, что заложено на Соляной дороге еще во времена святого Петра.
На той же самой дороге, по соседству, располагалась так называемая Присциллина катакомба, Коммодильское кладбище, где погребен апостол Павел, а еще Домициллов погост, что на пути к Ардее, и, наконец, на Аппиевой дороге — крипты Луцины.
Эти последние особенно привлекли внимание новоиспеченного диакона, ибо, чем больше он вникал в расположение этой сети кладбищ, тем яснее ему становилось, чего здесь не хватает: кладбища, официально принадлежащего Церкви, не существовало. Таким местом вечного упокоения могли бы стать крипты Луцины[70]. Всего труднее наскрести средства, нужные для приобретения соседних земель, которые на памяти нескольких поколений являются собственностью семьи Ацилиев Глабрионов. Больше года ушло на переговоры, пока владетельное семейство, наконец, пригласило его пожаловать. И вот он с бьющимся сердцем, полный надежд, отправился на эту встречу. Он переходил Фульвиев мост, когда до его слуха донесся взрыв яростных воплей.
—
Сердце Калликста тяжко бухнуло в груди. Он придержал лошадь, подождал, держась поодаль. На набережную хлынула толпа мужчин и женщин.
—
Больше сомнений не оставалось. Нельзя было терять ни минуты, надо предупредить Зефирия и других. Резко дернув повод, он развернул коня и поскакал обратно, к вилле Вектилиана.
Он буквально ворвался в парк, окружающий виллу. Спешился и со всех ног бросился в атриум.
— Зефирий! — закричал он, объятый ужасным предчувствием. Он обшарил все комнаты, от триклиния до рабочего кабинета, и, в конце концов, обнаружил папу на террасе в обществе юного Астерия, одного из новых служек. Там же были Иакинф и еще несколько бедняков, ютящихся на вилле из-за крайней нужды.
— Зефирий...
Старик устало махнул рукой:
— Знаю. И на сей раз вид у них решительный. Посмотри...
В сумерках виднелись фигуры, они наступали на виллу с факелами в руках.
— Но почему? Откуда этот новый всплеск насилия?
— Так ты, стало быть, ничего не знаешь?
Иакинф объяснил:
— Как нам только что сообщили, император Септимий Север издал указ, по всей форме запрещающий переходить как в иудейскую, так и в христианскую веру.
— Запрет на крещение?
— Известие пришло из Палестины, император сейчас находится там.
— По почему? Зачем уничтожать мир, достигнутый годами терпимости?
— Поди пойми, что творится в Цезаревой голове. Может быть, от пребывания на Востоке у него проклюнулась идея, что мы опасны для Империи? Для евреев этот указ, собственно, ничего не меняет. Обрезание, без которого не обходится ни одна еврейская семья, всегда было запрещено. Так что нет сомнения — метили прямиком в нас.
— Тут ничего не разберешь. Север верит в чудеса, в волшебство, в магию и пророчества, он, подобно своему сыну Каракалле, поклоняется всем алтарям, нет ни одного святилища, мимо которого он пройдет, не оказав почестей. Он до того религиозен, что уже и в толк не возьмешь, что у него за религия!
— Еще более непостижимо, — вставил Зефирий, — что кормилица Каракаллы была христианкой, кое-кто
