последнее время:
— И как же ты надеешься добиться этой встречи?
— Она состоится вот-вот. Я увижу императрицу завтра.
Ошарашенный, Зефирий молчал. Калликст же пояснил:
— Фуск, мой старинный друг, почитатель Орфея, вхож к ней. Он действовал так же, как тогда, когда ходатайствовал перед Септимием Севером, чтобы Марсии возвратили ее имущество. Конечно, задача была не из легких. За последние месяцы Фуску пришлось не раз и не два возобновлять свои попытки. Однако, в конце концов,он преуспел.
Старик прикрыл глаза, откинулся назад и вздохнул:
— Право же, Калликст, я порой, как призадумаюсь, спрашиваю себя, кто из нас двоих сегодня является первым лицом, вершащим дела Церкви?
Раскинувшись на ложе из слоновой кости и бронзы, Юлия Домна разглядывала посетителя, стоявшего в нескольких шагах от нее, так проницательно, что этот взгляд приводил в смятение. Машинально поправив складки своей длинной, черной, расшитой узорами туники, она приподнялась, опершись на локоть, и ее суровый медлительный голос прокатился по громадным покоям императорского дворца:
— Фуск, по-видимому, питает к тебе чрезвычайное уважение, ты, подобно ему, был адептом Орфеева учения...
Не торопясь с ответом, Калликст приглядывался к окружающей обстановке. Две племянницы Августы, Юлия Зоэмиа и Юлия Маммеа, держались подле нее, присутствовали здесь и сыновья императрицы Каракалла и Гета, юноши двадцати и двадцати двух лет, уже объявленные Августами и наследниками порфиры. Особое внимание Калликста привлекло выражение лица Каракаллы — толстоносый, с мрачным, подозрительным взглядом и всклокоченными волосами, тучный юнец являл признаки умственного нездоровья.
— Я слушаю тебя, — повторила та, кого в Риме прозвали Pia et Felix — Карающая и Благодатная.
— Это верно. Я был адептом Орфея. Однако ныне я больше не принадлежу к его почитателям: перед тобой чадо Христово.
На ее лице выразилась скука:
— Знаю, знаю. Именно это обращение мне претит. Мне ведомы заповеди Орфеева учения, они в полной мере достойны похвалы. Тогда зачем же предавать одну веру ради другой?
— Орфей — легенда, Христос — реальность. И...
— Значит, ты так легко отрекаешься от своих верований? — вдруг встрял Каракалла.
— Здесь все не так просто. Когда рождаешься на свет, у тебя нет иной опоры, кроме поучений тех, кого любишь, все так. Но это еще не значит, что тебе на веки-вечные запрещено поверить во что-то иное.
— Такой теорией можно оправдать все что угодно. Почему бы завтра тебе точно так же не отбросить и христианство? — на сей раз, вопрос задала Юлия Маммеа.
— Я здесь, это и есть ответ. Ты, наверное, лучше многих знаешь, что в наши дни куда удобнее и осторожнее быть почитателем Орфея, жрецом Ваала, адептом любого варварского божества, чем христианином.
На губах императрицы промелькнула усмешка, казалось, его речь позабавила ее:
— Если находятся охотники умереть за какую-нибудь идею, это еще не доказательство, что идея непременно так уж хороша.
— Может быть, однако некоторую ее основательность это все же доказывает.
— Мы с племянницей очень внимательно прочли сочиненьице насчет воскресения, присланное нам одним из твоих братьев. Неким Ипполитом. В здравом ли он уме? Человека распяли, он умер на кресте, а через три дня вернулся к жизни — это ли не безумие?
— Когда люди распростираются во прахе перед черным камнем, упавшим с неба, а бог-солнце приветствует священное распутство — неужели это более разумно?
Императорское семейство разом напряглось и застыло, а необычайно черные глаза Августы, казалось, потемнели еще глубже.
— Думай, что говоришь, христианин! — рявкнул Каракалла. — То, о чем ты так разнузданно судишь, — вера наших отцов!
— Я пришел не оскорблять вас, а напомнить, что вот уже несколько месяцев каждый день под пытками гибнут тысячи невинных. А между тем, — Калликст обернулся к Юлии Домне, — если верить молве, император является адептом Сераписа, греко-египетского божества. Допускаешь ли ты хоть на миг, что насилие могло бы вынудить его отказаться от своих верований?
— Твои речи лишены смысла. Мой супруг — Цезарь. Но покончим с бесплодными спорами. Чего ты ждешь от меня?
— Я пришел умолять тебя заступиться перед Севером, чтобы он положил конец страданиям моих братьев.
Юлия Домна медленно поднялась и, сделав Калликсту знак следовать за ней, прошла на террасу. Свет заката почти угас за холмами, и очертания пейзажа постепенно растворялись в густеющих сумерках.
— Мой муж никогда не утверждал этого указа, о котором ты говоришь.
Калликст растерялся, подумал, что плохо расслышал.
— Нет, — повторила Юлия Домна, — указа никогда не было.
— Однако же...
— У Севера действительно было намерение запретить прозелитизм, но мы с племянницей его отговорили.
Она выдержала паузу, потом продолжила:
— Христиане, евреи, поклонники Кибелы, Секмета или Ваала — у императора никогда и в мыслях не было впутываться в этот лабиринт вероучений. Если бы те, кто приписывает ему этот указ, были бы получше осведомлены, они бы знали, что император суеверен, это одна из основных черт его характера. Так вот: суеверный человек никогда не станет объявлять войну богам, каким бы то ни было, даже самым немыслимым.
— Но тогда как же?.. Все эти расправы...
— Обратись к истории. Народу Рима всегда требовались козлы отпущения. Твои друзья-христиане во всех отношениях подходят. Перед лицом смерти замирают, перед поношениями безответны, о мщении не помышляют. Короче, идеальные жертвенные агнцы. Правители с удовольствием этим пользуются.
— Годы проходят, творится кошмар, и никто даже не пытается его остановить. Значит, император ничего не имеет против этого недоразумения?
— И снова тебе скажу: твои вопросы — ребячество. Ты смотришь на жизнь Цезаря с точки зрения сегодняшнего дня. Те, кто придут позже, не станут задавать вопросов такого рода. Ты хоть понимаешь, за какое дело он взялся? За всю историю этой властительной Империи он — первый правитель, который заинтересовался судьбами бедняков, их надеждами на равенство в этом мире, где столь долго царствовали государи и богачи. Стало быть, невелика важность, если ради достижения подобных целей он должен позволить некоторым болванам-проконсулам закусить удила. Он зачинатель династии, его предназначение в этом, а не в каких-то юридических крючкотворствах. Так что твои христиане...
Сбитый с толку всем тем, что только что узнал, Калликст почувствовал, как его душу захлестывает гневный протест:
— Жизнь христианина, вообще жизнь какого бы то ни было человека стоит больше, чем все мечты о величии Цезаря! С этой несправедливостью надо покончить!
Императрица резко повернулась к нему:
— Надо? Да кто ты такой, что смеешь говорить в подобном тоне?
— Я человек, Юлия Домна, существо из плоти и крови, как и ты.
Молодая женщина внимательно разглядывала своего собеседника. На лице опять проступила улыбка, словно он ее смешил. Она подошла, запустила пальцы в шевелюру фракийца, дернула:
— Выходит, христиане состоят из плоти и крови...
И так как Калликст молчал, она продолжала мягко:
— А знаешь, ты хорош, христианин. Красив и дерзок. В мужчине это мне по душе.
