подобный мне и тебе, из плоти и крови, заговорил о любви, о братстве.
Он не затевал войн с Сатурном или Титанами, он восстал против несправедливости. Его воспитали не корибанты[19], а женщина — Мария. Такая же женщина, как прочие. В противоположность сыну Сатурна он не воздвигал стен Трои, но сеял семена всечеловеческой веры, стократ более благородной и великой. Ну так позволь же нам верить в этого человека. Эта вера помогает нам переносить наше положение. Всю жизнь я принадлежал жирным патрициям, пресыщенным и премерзким. Весь свой век влачил рабское ярмо. Так что, Калликст, когда я наконец услышал слова «любовь», «свобода», «справедливость», не требуй, чтобы я заткнул уши.
Поневоле взволнованный, Калликст не знал, что ответить. В речи старика было столько горячей искренности, что фракиец почувствовал себя обезоруженным. Он устало покачал головой и пошел прочь. Плечи его слегка сутулились, будто он нес что-то очень тяжелое.
Глава IX
Расположенный между Велией, Целиевым холмом и Эсквилином, возле гигантской статуи бога Солнца, в засыпанной котловине озера Золотого Дома, амфитеатр Флавия вздымал свои овальные стены на высоту четырех этажей. Это было грандиозное сооружение — круг, венчаемый ротондой, около тридцати туазов высотой, — сложенное из блоков, вытесанных из слоя плотных осадочных пород, специально для этой цели извлеченных из карьеров Альбулы. Издали это сооружение напоминало жерло гигантского вулкана, разверстое, чтобы поглотить небеса.
В тот первый день после августовских нон там царила лихорадочная суета, приводящая на память времена великих триумфов Калигулы, Домициана и Траяна. Рыканье львов, вой пантер, ворчание тигров и перекрывающий все это циклопический, апокалиптический рев толпы квиритов[20].
На желтом песке корчился от боли леопард, конвульсивными движениями мощных когтистых лап пытаясь вырвать из своего тела стрелу, пронзившую его насквозь. Большие пятна крови темнели на поверхности арены, где уже валялось несколько десятков хищников с коченеющими лапами, со шкурой, еще подрагивающей в последних спазмах агонии. Другие звери, растерянные, обезумевшие, метались туда-сюда, то забиваясь в тень под тентом, то снова выскакивая на озаренную жестким беспощадным светом середину арены.
Львы прыгали, пытаясь перескочить высокие стены, кольцом обступающие их, чтобы тотчас сорваться обратно с полным отчаяния рыком. Пантеры норовили протиснуться сквозь решетки калиток, через которые их выгнали сюда, но снова и снова терпя неудачу, разъярялись тем сильнее. Большинство же, очумев, сгрудилось в центре открытого пространства, продолжая метаться. И так вплоть до мгновения, когда зверь, сраженный стрелой, вдруг резко останавливался и грузно оседал на песок.
Шум накатывал волнами. Крики «Цезарь! Цезарь!» рвали в клочья небо над амфитеатром.
Всякий раз, когда еще один хищник скатывался на песок, взгляды всех обращались к Коммоду — юный властелин, хозяин и вдохновитель этих неистовств, словно бы околдовал равно мужчин и женщин.
Император был наподобие Геркулеса облачен в львиную шкуру, которая оставляла открытыми его грудь и правую руку. Звериная челюсть, заменяя шлем, покрывала его голову, а львиная грива, обрамляя лицо, спадала на плечи, придавая его чертам что-то варварское.
Он приладил стрелу к тетиве своего лука и натянул ее. Острие следовало за беспорядочными прыжками льва. Коммод, затаив дыхание, напряг пальцы. С тайным сладострастием ощутил дрожь тетивы, упиваясь следующим затем легким посвистом рассекаемого воздуха. Приветственные вопли разразились с удвоенной силой. Стрела мощным ударом пронзила зверя, в желтую шкуру впечатался кровавый след — а ее оперение еще трепетало...
— Невероятно! Восемьдесят три хищника сражены восемьюдесятью тремя стрелами! — воскликнул Квинтиан.
— Ты не утомился, Август? — озабоченно и, по обыкновению, в нос проворковала Бруттия Криспина.
Новая супруга Коммода с животиком, чуть округлившимся на первых месяцах беременности, была здесь единственной, кто сидел.
— Ничего не бойся, Августа, — вмешалась Луцилла, и в голосе прозвенела насмешка, — мой брат в своих воинских забавах так же неутомим, как в любовных состязаниях!
Коммод украдкой покосился на молодую женщину с нахмуренным челом, застывшую в величавой невозмутимости. Старшая сестра всегда наводила на него некоторую робость. У императора в душе шевелилось неприятное подозрение, что она считает его недоразвитым юнцом.
— Не хочешь попытать счастья, кузен Квадратус? — спросил он, лишь бы переменить тему.
Но Умниус Квадратус, казалось, был погружен в мечты. Тут появилась юная брюнетка, она протянула императору кубок в форме булавы.
— Нет, господин, — произнесла она хорошо поставленным голосом, — это уже не венацио, ты не просто охотишься на диких зверей, ты всем показываешь, сколь ты непобедим. Тебе надобно завершить самому свое дело так, чтобы доказать народу Рима, что ты — воистину избранник богов. Не делись своей славой ни с кем.
— Ты правильно сказала, Марсия, — одобрил юный властитель, и в его глазах сверкнула молния тщеславия.
Повернувшись к собравшейся публике, он поднял кубок и совершил жертвенное возлияние вина на песок арены, провозгласив:
— Слава непобедимому богу Солнца, Митре и всем богам!
В ответ раздались неистовые крики, тотчас слившиеся в единый громоподобный рев одобрения, прокатившийся по ступеням трибун:
— Слава новому Геркулесу!
Коммод поднес кубок к устам, отпил пару глотков вина и сразу же отодвинул напиток. Снова схватил лук, пересчитал свои стрелы — их осталось семнадцать. Для семнадцати зверей.
Удастся ли ему совершить невозможное? В наступившей абсолютной тишине он натянул тетиву. Вновь засвистели, неумолимой чередой срываясь с нее, стрелы императорского лука. Вот уже осталось всего три хищника. Потом два. И, наконец, последний — великолепная пантера, золотистая в черную крапинку. Когда и она покатилась на песок, это был апофеоз. Широким триумфальным жестом Коммод вознес к небесам обе руки, держащие лук. Он совершил невиданный подвиг: имея ровно сто стрел, сразил сто зверей.
Первым его побуждением было спуститься на арену, чтобы полнее ощутить свое торжество, но зрелище этого нагромождения трупов отвратило его от первоначального намерения.
Он решил скромно удалиться, не без того, чтобы в последний раз вызвать у этой разнузданной толпы взрыв восторга.
— Сегодня, Цезарь, ты стал равен героям, приблизился к богам! — пылко вскричала Марсия.
Коммод взял молодую женщину за руку и повлек ее прочь из императорской ложи.
— Если ты хочешь этого, можешь как-нибудь отправиться на охоту вместе со мной, я открою тебе кое- какие секреты моей силы.
Сестра и супруга императора обменялись встревоженным взглядом. Эта Марсия, прозванная в народе Амазонкой, стала на их глазах приобретать слишком большое значение. В молчании все направились вслед за этой парой к вомиторию — одному из выходов, через которые публика «изрыгалась» из амфитеатра. Император разглагольствовал. Марсия, слегка смущенная этим преувеличенным вниманием, обернулась к маленькой группе, идущей следом за ними, и почти тотчас издала вопль ужаса:
— Нет, Квадратус! Нет!
— Именем Сената!
Только интенсивные физические упражнения, которым Коммод непрестанно предавался под руководством самых уважаемых ланист, в это мгновение спасли ему жизнь.
Мелькнувшее видение — занесенная рука, блеск кинжала, стремительный поворот, чтобы подставить нападающему не спину, а только бок. Клинок вместо того, чтобы поразить насмерть, только порезал ему плечо. Марсия с неожиданной силой вцепилась в руку Квадратуса повыше локтя. Тотчас же Коммод, классическим боевым приемом выбросив вперед колено, ударил убийцу в низ живота, и тот, пронзенный болью, скорчился, прикрывая пах рукой. Но тут уже как из-под земли выросло несколько человек из
