собой воплощение декаданса, который можно было бы назвать утонченным. Простертый на почетном месте между хозяином дома и своей наложницей, он с растущим интересом наблюдал за движениями танцовщиц. Дочери так называемой Каменистой Аравии, страны сабеев, легендарного набатейского края, они были прекрасны со своей коричневой кожей и черными, как смоль, волосами, в маммалиях, едва прикрывающих груди, с бедрами, которые охватывали длинные хлопковые юбки до лодыжек с разрезом.
Четыре музыканта, усевшись по-турецки на циновке в дальнем конце залы, где лежаки пирующих были расставлены покоем, дули в свои инструменты, щипали и колотили их, извлекая упоительные и вместе с тем варварские мелодии. Шесть танцовщиц кружились, двигаясь в свободном пространстве между возлежащими сотрапезниками, звеня браслетами на запястьях и щиколотках, а рубины, укрепленные во впадинках их пупков, то и дело посверкивали, ловя своими гранями свет александрийских ламп.
Гибкие в бедрах, они выделывали в воздухе замысловатые арабески. Порой, когда музыка нарастала, их нагие животы начинали вращаться с такой быстротой, что разрез на юбке приоткрывался, становились видны трепещущие ноги. Когда же ритм, наконец, прервался, танцовщицы опустились на пол, словно огромные срезанные цветы, а присутствующие в искреннем порыве разразились рукоплесканиями.
— Клянусь Изидой! — воскликнул Коммод. — Впервые вижу, чтобы танцовщицы творили такие чудеса посредством своего пуза. Мои поздравления, дорогой Карпофор!
— Цезарь, ты слишком великодушен ко мне, — порозовев от удовольствия, отвечал всадник.
Молодая женщина, возлежавшая рядом с собеседниками, издала короткий смешок:
— Похвала вполне заслужена, господин Карпофор. Чтобы удивить нашего Цезаря, требуется проявить поистине недюжинную фантазию.
— И главное, показать ему что-нибудь такое, чего не умеет моя дорогая Марсия, — с лукавой усмешкой вставил император.
Свойственным ей порывистым движением Марсия откинула назад соскользнувшую ей на плечо волну черных волос:
— В самом деле, Цезарь, это было нечто такое, чего я
Оба сотрапезника одновременно просияли. Коммод закричал:
— Видишь теперь, Карпофор, за что я так ее люблю? Как говаривал мой отец, что такое красота без очарования? Самая совершенная статуя, если скульптор не вложил в нее частицу своей души, стоит не больше, чем кусок холодного мрамора.
Молодой император порывисто склонился к своей спутнице и прильнул губами к ее надушенному амброй плечу у основания тонко вылепленной шеи.
— Ты моя статуя, — пробормотал он вполголоса, но страстно. — Моя живая статуя, моя прекрасная амазонка...
Грациозным движением Марсия запустила пальцы в курчавые волосы своего любовника, пригладила его позолоченную бороду и только потом нежным голосом заявила:
— Цезарь, я есть хочу.
— Виноват, моя царевна, моя Омфала, — воскликнул Коммод, словно пробуждаясь ото сна. — Я веду себя непростительно.
Затем, обращаясь к хозяину, сказал:
— Друг, твои танцовщицы нас очаровали. Какой же сюрприз ты приготовил нам в качестве главного угощения?
Карпофор, изобразив блаженную улыбку, хлопнул в ладоши:
— Второе блюдо!
Тотчас послышался звук рога. Все обернулись к двери, из-за которой уже доносился приближающийся топот множества ног.
Служитель с рогом вошел первым, сопровождаемый двумя рабами, ведущими на сворках охотничьих псов и великолепных сторожевых собак в золотых ошейниках. За ними молодцы в охотничьих костюмах внесли гигантский поднос с ручками, на котором громоздился молодой тур, зажаренный целиком, с ногами, подогнутыми под брюхо, весь испещренный апельсинами, лимонами, смоквами и оливками.
Зверь был окружен множеством золотых и серебряных блюд, полных самых невиданных яств: тут и холодец из кабаньей головы, и зайцы, пересыпанные маком, и сони, сваренные в меду, и ежи под соусом гарум, и цесарки, и паштет из соловьиных языков, колбаски из оленины, а в довершение всех излишеств — жареный орел.
Крики восторга раздались со всех сторон, а рабы тем временем подвели к каждому из гостей по две собаки каждой из пород — щедрый подарок. Император, тот, конечно, имел право получить не по две, а по четыре. Карпофор, прочтя во взглядах гостей величайшее удовлетворение, церемонно провозгласил, что видит смысл дара в том, чтобы эти животные обеспечили своим новым хозяевам такие же богатые охотничьи трофеи, как те, которые они сейчас готовятся вкусить. Но резчики мяса уже приступили к делу, виночерпии разносили кубки с вином, охлажденным в снегу, сопровождая свои манипуляции мелодическими песнопениями.
Внезапно в воздух взмыл холодный голос флейты, возвещая прибытие нового действующего лица. И вот он появился, с голым торсом, босой, в моряцком колпаке, с рыболовной леской, намотанной на руку, а за ним вошла группа рабов, одетых подобным же манером, с серебряными острогами на плечах — они внесли блюдо столь же впечатляющее, как то, на котором сервировали тура, только на сей раз его обременяло бесчисленное разнообразие даров моря. В центре красовался громадный осетр, обрамленный угрями, муренами, миногами, моллюсками турбо и барабулями, сопровождаемыми в таком же изобилии гарнирами — салатами из раков, икрой, устрицами и маленькими осьминогами, отваренными в вине. Коммод буквально пожирал глазами это зрелище.
— Ты превзошел сам себя, Карпофор!
— Я знаю твое пристрастие к дарам моря, — скромно отвечал всадник.
Подобно своим предшественникам, рабы запели, расставляя кушанья. А за неимением псов для подводной охоты приглашенным вручили серебряные гарпуны.
— И пусть ваш ближайший лов принесет вам столько же, сколько мы нынче вечером видим на этом столе!
Новый взрыв рукоплесканий, хозяин блаженно содрогается под градом похвал и благодарностей.
Маллия, к которой возвратилось спокойствие, возлежа между доверенным сановником императора Клеандром и его наложницей Демостратой — прежней любовницей Коммода, пустилась в один из тех глубокомысленных споров, что составляли особую усладу римских пиршеств. На сей раз подвернулась тема: «Если бы Александр был жив, смог ли бы он завоевать Рим?».
Императору, коль скоро он председательствовал на этой трапезе, полагалось быть арбитром дискуссии. Перенний, префект преторских когорт, возлежавший на втором почетном месте подле супруги Карпофора, высказался первым. Как и следовало ожидать, он ратовал за оптимистическое мнение, что победа досталась бы римлянам.
Клеандр, по рангу будучи третьим, незамедлительно занял противоположную позицию: он считал торжество великого Македонца неизбежным.
Не в меру наслаждаясь возможностью противостоять всесильному префекту хотя бы в такой малости, прочие сотрапезники присоединились к его мнению.
После бесконечного пустословия обе партии воззвали к Коммоду с просьбой разрешить их спор. Юный властитель, будучи отнюдь не силен в интеллектуальных единоборствах, впал в раздумье, поглаживая свой кубок с вином. В качестве императора ему никоим образом не подобало допустить, что Рим может быть повержен каким бы там ни было могучим противником. Как председательствующий на пиру, он проявил бы известную бестактность, объявив неправыми большинство своих сотрапезников. Тут-то Марсия, уловив щекотливость момента, пришла ему на выручку:
— Можно подумать, — обронила она с плохо скрытой насмешкой, — что наши друзья отдали свои голоса не столько против Рима, сколько против Перенния.
Отталкиваясь от этого импровизированного комментария, Коммод тотчас пустился в рассуждения, из коих явствовало, что мнение большинства, дескать, представляется ему недостаточно беспристрастным, оно
