которое готовил для своих учеников.
Затруднение представлял эпизод с богатым юношей, рассказанный евангелистом Марком. Эта сцена завершается словами: «Истинно говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие».
Такое утверждение вызовет особенный протест в Александрии, где зажиточных людей больше, чем в других местах. Не откажутся ли они внять благой вести Христовой под предлогом, что к ним она отношения не имеет?
После продолжительного раздумья Климент приступил к доказательству мысли, которая, по сто мнению, эту проблему разрешала.
Согласно своей педантичной, основательной манере, он сперва набросал план, по которому рассчитывал затем развить эту тему. Слова Иисуса относятся в первую очередь к области духа. Богатый юноша, вероятно, имел много добра, но, несомненно, само богатство возымело над ним власть. Человек зажиточный кончает тем, что чувствует себя бедняком, столкнувшись с кем-либо, кто благополучнее его. А значит, достойно осуждения не богатство само по себе, но любовь к деньгам. Страсти, неизбежно связанные с нею, жадность, зависть, себялюбие, овладевающие душой богатого, — вот что, в конечном счете, мешает ему обрести спасение. Но если обладатель богатства воспринимает свое добро как дар, доверенный ему свыше не столько ради его собственного ублажения, сколько для блага его братьев, если он не становится рабом своей собственности, а разумно распоряжается ею, его дух может пребывать в гармонии.
Но тут Климент почувствовал, что его одолевает сомнение. Вправду ли подобное толкование — лучшее из всех возможных? Настигнутый внезапной неуверенностью, он отложил свою отточенную тростинку и, молитвенно сложив ладони, воззвал к Отцу, прося не дать ему впасть в заблуждение, просветить его душу. Но не ради личного тщеславия, а чтобы его труд не посеял смятения в сердца тех, к кому обращен.
— Возможно ли примирить эллинизм с христианским учением? Должны ли христиане видеть в его философии нечто вредоносное или скорее подспорье? Могу вас уверить, что признавать за греческой философией ее роль предшественницы ни в коей мере не означает пытаться, как бы то ни было приуменьшить значение христианства и, главное, его независимость. Легко согласиться с тем, что греки смогли различить некоторые отблески сияния божественного Слова и выразить кое-какие догадки, в которых содержатся частицы истины. Таким образом, труды их свидетельствуют, что могущество Истины Господней явлено, а не сокрыто. С другой же стороны, те же труды изобличают слабость сих мыслителей, ибо в своих прозрениях они не дошли до конца.
Климент перевел дух и уже с улыбкой заключил:
— Я и впрямь полагаю, что теперь для вас всех совершенно очевидно, что любой, кто делает или утверждает что-либо, не располагая Словом Истины, тем самым уподобляется калеке, который вздумал бы ходить без помощи ног.
Со своими учениками он говорил, как с давними единомышленниками. Вокруг не было ни одного чужого, непривычного лица. Ни одной физиономии, выражение которой он бы не сумел в два счета растолковать.
Дионисий, юноша с невероятной памятью, уже теперь проявляющий качества, с которыми можно вести людей за собой. Леонид, держащий на руках Оригена, своего малютку-сына. Лисий, книгопродавец. Василид, пылкий молодой человек, обуреваемый рвением неофита. Да еще эта робкая, неприметная девушка по имени Потамиана. С ними эллинизированный еврей Симон, путешественник Марк, допущенный сюда по рекомендации его братьев из Италии, ну и прочие. Все слушают учителя со вниманием, стоя, время от времени спрашивая о значении какого-либо слова или прося уточнить смысл притчи.
Внезапно Климент, как раз собиравшийся ответить на заданный вопрос, так и замер:
Скромненько так пристроился поодаль, в уголке.
Оправившись от изумления, Климент широко улыбнулся и спросил:
— А ты, мой друг, тоже думаешь, что греков можно считать нашими предшественниками на путях поиска Истины?
Захваченный врасплох, Калликст промямлил:
— Я... Мне трудно на это ответить, разве что насчет Платона... и я ведь только об одном его произведении могу судить...
— Конечно, Платон великолепный проводник. Разве он сам не отправился на поиски Бога? Впрочем, можно утверждать, не опасаясь преувеличить, что некое божественное дыхание веет над каждым смертным без исключения и особенно над теми, кто погружен в умственные либо духовные искания.
Свои доводы Климент подкрепил цитатами из авторов, по-видимому, хорошо известных всем присутствующим. Калликст, хоть и был чужаком в мире литературы и философии, вспомнил некоторые из названных здесь имен. Само собой, Платона — тот говорил о Боге, как о владыке всего сущего и даже как о мериле всех вещей. Но он и о Клеанфе слышал, Аполлоний часто ссылался на этого философа-стоика, проповедовавшего святость образа жизни, справедливость и любовь к Верховному Существу. Припомнил он и пифагорейцев, о них порой подолгу распространялись Фуск и его друзья. Те тоже верили, что Бог един. Но другие прозвучавшие имена были ему абсолютно неизвестны.
Так, он понятия не имел об Антисфене, философе-кинике, которого Климент похвалил, хотя тот был противником Платона, ибо он воздал почести единому истинному Богу. И о Ксенофонте впервые слышал — военачальнике, который отстаивал мысль, что Бога невозможно представлять в человеческом обличье, как олимпийских божеств.
— Только но внушению свыше в трудах этих авторов могли быть высказаны утверждения подобного рода, — заключил, наконец, Климент. — Они показывают, что всякий способен, пусть в слабой степени, прозревать Истину.
Вначале Калликст подумал, что попал на обычный урок риторики. Но очень быстро смекнул, что Климент использует риторику с целью передать ученикам те же идеи, которые пытались ему внушить такие люди, как Карвилий, Флавия или тот же Ипполит. Он поневоле был вынужден признать, что этот ритор намного превосходит всех тех, с кем ему доводилось сталкиваться. Его речи ясны, убедительны, следить за его мыслью приятно. Особенно же прельстило фракийца то, что доводы, к которым он прибегает, тронули его душу, не задев убеждений — подобное с ним случилось впервые. Этот Климент не претендовал, подобно Карвилию и его друзьям, на то, чтобы навязать ему свою веру, основываясь исключительно на авторитете плотника из Назарета. Нет, на сей раз речь шла о другом взгляде на вещи.
Ученики стали расходиться. Он подождал, пока все не ушли, и лишь потом обратился к Клименту:
— Надеюсь, что ты не рассердился на меня за это вторжение. Все-таки я если и виноват, то лишь наполовину. Я пришел, чтобы возвратить тебе книгу, и твой раб привел меня сюда, видимо, приняв за одного из твоих учеников.
— Он хорошо сделал. Мне только хотелось бы надеяться, что мои рассуждения не нагнали на тебя слишком уж большую скуку.
— Ты талантливый педагог. И философ тоже даровитый.
Он протянул собеседнику свиток:
— Возвращаю тебе твоего Платона.
На лице Климента изобразилось некоторое изумление:
— Ты уже прочел его?
— Да.
— Любопытно бы узнать, что ты отсюда почерпнул.
Калликст, по-видимому, смутился:
— Видишь ли, это моя первая книга.
— В таком случае тебе повезло: Платон замечательный наставник.
— Я здесь много чего не понял, но в целом это, по-моему, потрясающе.
— Платона можно читать и перечитывать раз сто, и все равно у него всегда останется что-то, что от тебя ускользнет. Тут важно не столько все понять, сколько открыть свою душу волнению, которое он вызывает. Но как бы ты определил содержание этой книги?
