Сапфировая скрижаль

так вот, не будучи космографом, я позволю себе высказать вам мои собственные впечатления, ничего не имеющие общего ни с известным, ни с непознанным. Мне доводилось довольно много путешествовать, и я всегда видел, что первыми на горизонте появляются вершины гор. Я плавал на кораблях и наблюдал, что дольше всего на горизонте видна верхушка мачты. Наверное, мои доводы детские, а не научные, но они неопровержимы. Если сегодня и остаются те, кто видит в этом лишь сказку, то завтра это станет очевидной для всех истиной.

По залу прокатился возмущенный гул.

Талавера, стукнув несколько раз молоточком из слоновой кости по столу, призвал к тишине, потом предложил францисканцу продолжать.

— Теперь о причине моего здесь присутствия. Церковь не может вечно опираться на доводы, которые только что привел выступавший брат. Он сказал: «Наука — творение человеческое, а вера — божественное». Он также сказал: «Наука ошибается, если противоречит Священному Писанию, потому что только в нем истина». Разве вы забыли слова Господа нашего? «Вы — свет мира». Если Церковь будет упорствовать и настаивать на своей монополии, то не свет понесет она в мир, а тьму, не надежду, а отчаяние. И не уподобится ли она таким образом тем самым созданиям, давеча описанным оратором, которые предпочитают пожертвовать жизнями, чем вовремя признать свою ошибку? Вы напрасно ищете в Священном Писании слова, ограничивающие стремление человека к познанию. Их там нет. — Рафаэль потер лоб, словно у него разболелась голова. Сильное волнение вынудило его выйти за рамки, которые он установил для себя, прежде чем прийти сюда. Не важно, надо идти до конца. — Осудите генуэзца, если лишь на основании одного пробела в представленных им доказательствах считаете, что это химера. Но умоляю вас, если есть шанс, что он может оказаться прав, не сжигайте его мечты в аду, потому что этот ад будет создан целиком вами.

Варгас замолчал. В зале повисла напряженная тишина. Его слова явно произвели впечатление. В полумраке на него смотрели лица, большей частью серьезные, некоторые — злые. Наверное, это тот старик первым в ужасе завопил, осеняя себя крестным знамением. Затем последовал жуткий гвалт, безусловно, весьма редкий в этих стенах, где обычно царили дисциплина и суровость. Талавера отреагировал не сразу. На протяжении всей речи францисканца он ощущал, как в нем растет чувство, всплывшее из глубин его памяти, из тех времен, когда он сам, еще послушник, представлял себе мир — не важно, плоский или круглый — сотканным из терпимости и прощения. И задавался вопросом, какую роль во всем этом деле играет монах и что его связывает с Абеном Баруэлем?

Талавера посмотрел в зал. Мануэла исчезла. Варгас снова сел рядом с генуэзцем, но к ним присоединился кто-то третий. Высокий тощий мужчина с седой бородой. Возможно, это второй участник, тот еврей, Самуэль Эзра? Талавера не мог слышать, о чем они говорят, видел лишь, как шевелятся их губы. Впрочем, как бы то ни было, Талавера возблагодарил Всевышнего за то, что Он позволил ему снова отыскать этих людей. Возможно, это знак. Теперь нужно только известить Диаса.

Он решительно поднял молоточек и резко стукнул по столу.

— Заседание окончено, — объявил он. — Мы возобновим дискуссию завтра, в это же время.

Мануэла быстро шагала по улочке, периодически тревожно оглядываясь. Узнал ли ее Талавера? Если да, то он никак этого не показал. Она пыталась успокоить себя, что, возможно, исповедник королевы был увлечен диспутом и в полумраке зала ее не разглядел. Как бы то ни было, она не могла рисковать и задерживаться там хоть на секунду.

Мануэла шла, пока на площади Анайа не услышала, как кто-то ее окликает:

— Донья Виверо!

У нее сердце зашлось, она боялась обернуться. Вдруг это Талавера? Мануэла обреченно застыла, как статуя. Кто-то догонял ее бегом.

— Донья Виверо! — повторил тот же голос. Собравшись с духом, она резко повернулась. И тут же расслабилась.

— Мендоса… — облегченно выдохнула она. — Наконец-то…

В это же время Варгас выходил из зала, где еще царил гвалт.

— И давно вы тут, ребе Эзра?

— Достаточно, чтобы не пропустить ваше выступление.

— Но какая муха вас укусила? Почему вы пошли за нами? — Варгас остановился, нахмурившись. — Я понял. Вы подумали, что я не доведу дело до конца.

— Вовсе нет. Просто так уж вышло, что я еще ни разу не видел, как христианина швыряют в ров ко львам. И сказал себе: либо сейчас, либо никогда.

Варгас, слабо улыбнувшись, огляделся.

— А где же донья Виверо?

— Я видел, как она выходила как раз в тот момент, когда вы заканчивали выступление. Должно быть, она направилась к Саррагу в часовню.

В глазах монаха мелькнуло сомнение.

— Странно… Она могла бы нас подождать. Они направились к университету.

— Подумать только, есть еще публика, сомневающаяся, что земля круглая, — снова заговорил Эзра. — Просто невероятно! Не услышь я этого колдуна своими собственными ушами, в жизни бы не поверил! А ректор! Какая бесхребетность! Не соблаговолите ли растолковать мне как-нибудь, почему некоторые индивидуумы — ни рыба ни мясо? Они ни на что не способны, ни на хорошее, ни на плохое. Нет, ну надо же! Вот человек в шапочке и с цепью, который, надо полагать, кое-что смыслит в науке, и он даже не попытался возразить той околесице, которую нес священник!

— По-моему, вы не очень-то добры к ближнему своему, ребе Эзра. Ректор сделал все, что мог. Он нападал на Колона только с научной точки зрения, а не теологической.

— Все это так, — взвился Эзра, — но в некоторых случаях отсутствие реакции, попустительство называется вполне конкретно: по-соб-ни-че-ство. — Раввин, сам того не замечая, говорил все громче, все настойчивей, словно хотел выкрикнуть свое возмущение всему миру. — Адонаи мне свидетель! Этот человек — ничтожество! Ничтожество, потому что трус. Ничтожество, потому что конформист.

Похоже, само это слово привело его в еще большую ярость.

— Они всегда идут дружными рядами и стройными колоннами. Законопослушные, верные традициям, вечно согласные со всем и вся! Вот увидите, придет день, и он не за горами, когда мужчин и женщин начнут сажать за решетку лишь за то, что они другие, и на лбу у них напишут: «Изгнаны за непохожесть!» — Он помолчал, словно задумавшись над чем-то. — Самое главное преступление человека — это внутренняя потребность слиться с установленным порядком, тогда как что-то значительное можно совершить, только лишь усомнившись в существующем порядке вещей и действующих установках. Вот, к примеру, ваш Христос! Что он говорит? «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч; ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его!» — Трясущимися губами он отчеканил: — «И враги человеку — домашние его!» Вы хотя бы понимаете всю глубину этой фразы? Домашние его, его собственная кровь и плоть! Потому что однажды мы проснемся другими. Потому что некий ребенок вдруг захочет стать поэтом в мире, где поэзия — порок. Потому что человек, выросший рабом, однажды восстанет, потому что старик поклянется, что видит доброту и терпимость там, где все остальные вокруг него всегда видели лишь уродство и грех. — Раввин, потрясая кулаком, воскликнул: — Всевышний отвергает установленный порядок!

— Да что это вас разбирает, Самуэль Эзра? Это что, последствия лихорадки? Вас беспокоит, что я не знаю, какой будет судьба сеньора Колона?

— Нет, моя судьба! Вы так ничего и не поняли? Вы только что преподали мне жизненный урок, Рафаэль Варгас. Я слушал вас и таким образом осознал свою собственную ничтожность, свою зашоренность. Словно приподнялся занавес, и солнце своими лучами пронзило тьму моих ложных убеждений. И вдруг я понял: ничто не однозначно, ничто не окончательно… Цепляться за свои убеждения под предлогом, что они единственно верные из многих, — значит жить в саване. Жить неподвижно, лежать с мертвецами! — Раввин взволнованно схватил руку францисканца и сжал ее. — Сеньора Виверо была права, когда предложила вам привнести частичку света в мир, где слишком много тьмы… Спасибо.

Человек с птичьей головой потер шрам на лбу и сердито сказал: